Полюс Лорда - Муравьев Петр Александрович. Страница 6

А я, через другую дверь, направился к себе. Уже миновав столовую, мельком увидел в глубине коридора приземистую бычачью тушу с короткой шеей и маленькой плешивой головой. Возле туши увивался отец.

Меня передернуло: Брауны! Нет, ни за что не погублю вечера в этой компании! Запрусь, забаррикадируюсь, и никакие стуки, никакие мольбы не заставят меня отпереть дверь.

Войдя в комнату, я бросился на кровать и мысленно дал себе обещание быть стойким.

Через минуту очнулся от легкого стука.

– Алекс, мы ждем тебя! – услышал я голос Салли.

Я поднялся и послушно поплелся в столовую.

Воспоминание об этом ужине преследует меня и поныне. Да и что здесь удивительного! Приходилось ли вам когда-нибудь провести вечер в обществе африканакого буйвола? Если нет, то вы этого не поймете, тем более что я не мастер описания. И все же, представьте себе громоздкое, топорного изделия существо, застывшее в состоянии умственной неподвижности, без отпечатка какой бы то ни было мысли на физиономии, существо, жующее с таким видом, будто вся его внутренняя деятельность сосредоточилась на этом процессе. Если к этому прибавить отвратительную привычку – обращаться к собеседнику не поворотом головы, а скашивая в его сторону рот, то вы получите любительский, но верный портрет мистера Брауна. Вас интересует – о чем он говорит? Он говорит, что ростбиф превосходен, он отмечает, что цены на мясо поднялись, он объясняет, почему это происходит… К тому же Браун страшный консерватор и длинные прически у молодых людей для него то же, что красная тряпка для его четвероногого сородича.

Миссис Браун тоже очаровательна. Она жует медленно, как перед казнью, жеманно втягивая в себя губы, так что становится страшно, что она вот-вот съест их вместе с пищей. Но губам везет: избежав участи ростбифа, они снова появляются наружу, и тогда миссис Браун повествует о том, как они были в гостях у очень богатых и, следовательно, милейших людей, у которых… Следует перечень блюд, посуды, мебели…

Я смотрю на отца. Он делает вид, что жмурится от удовольствия, иногда даже ахает, хотя мне и кажется, что красноречие гостьи действует на него усыпляюще.

Я перевожу глаза на виновницу торжества. Салли улыбается и как будто счастлива. Или нет, не совсем: какая-то складка залегла у нее над переносицей, и говорит она меньше, и хозяйничает без обычного подъема.

Зачем, как она сюда попала? Сознает ли свою неуместность в этом доме, среди этих людей? Достаточно ли любит отца, чтобы простить его за то, что ее жизнь не сложилась иначе?

На все эти вопросы у меня напрашивается отрицательный ответ. Волна хмельного великодушия подхватывает меня. Я представляю себе, как подхожу к этой девочке, беру ее на руки и… уношу из дому. Почему мне всегда так хорошо с ней?

Но вот я опять приземляюсь. Я пью коньяк, ем сливочный торт, кричу «С днем рождения!», а потом пристально смотрю Брауну в лоб. Он замечает это и нервничает; лоб его покрывается испариной. Он шумно выдыхает из себя:

– Как там младший Беркли, все о'кей? – И хитро подмигивает, не мне, а отцу. Тот смеется.

Мне хочется послать Брауна к черту. Теперь он больше напоминает облысевшую обезьяну. Я предвкушаю, как сейчас спрошу у него: – Вы не помните, в каком возрасте ваш папа впервые спустился с дерева? – Но я вовремя соображаю, что у него не хватит чувства юмора, чтобы оценить мою остроту. К тому же я чувствую на себе просящий взгляд Салли – ведь сегодня ее день рождения!

Я беру себя в руки и, глядя с предельной нежностью на Брауна, свистящим шепотом отвечаю:

– Прекрасно! Младший Беркли отлично поживает и рад необычайно вас видеть!

Лаской можно даже людоеда превратить в младенца, разумеется, если людоед не голоден. Мистер Браун сыт – с пиршественного стола жизни ему перепадают не только крохи. Ему хочется шутить, быть добрым, сказать что-нибудь умное. И он говорит:

– Вы славный малый, черт возьми!

Я смеюсь от души, отец тоже, а Браун оглядывает всех по очереди и, ободренный успехом, поднимает палец вверх:

– Надо Алекса женить!

Я хохочу как безумный, заражая всех своим весельем. Я чувствую, что близок к истерике, но ничего не могу с собой поделать. Сквозь слезы вижу трясущийся парик миссис Браун. И, сдерживая новый приступ смеха, я кричу:

– Ось Земли, непременно… ось!

Никто не понимает, о чем я, но всем это кажется очень остроумным, и вот мы опять смеемся на все лады…

Очнулся я от странного шума слева от себя. Салли резко поднялась, отодвинула стул и направилась к двери.

Последние минуты я совсем не смотрел на нее; делал я это намеренно, хотя и не могу объяснить почему. Но несмотря на это знал, что она не принимает участия в общем веселье. Более того, знал, что она сидит напряженная и… ждет чего-то. Это я один только и знал.

Когда она поднялась, без слов, без объяснений, все стихло. Браун застыл с открытым ртом; его суп-

руга, придерживая парик, глядела растерянно. Отец сделал было попытку встать, но ноги плохо слушались. Он опустился на стул и, повернувшись ко мне, сказал с притворной шутливостью:

– Пойди-ка посмотри… чего это она!

Я поднялся и, стараясь идти ровно, направился в кухню. Салли там не было. Каким-то чутьем я догадался, где ее искать. Я вышел на балкон.

Да, она стояла тут, маленькая, стройная, в светлом платье, мягко выделяясь на фоне потемневших деревьев. Заслышав шаги, она повернулась и, украдкой вытерев глаза, застыла в неподвижности. Обеими руками она упиралась сзади в перила балкона.

Хмель у меня как рукой сняло. Я быстро подошел к ней.

– Что с тобой, Салли? – спросил я.

Она молчала. Теперь я лучше видел ее лицо: нижняя губа спряталась между плотно сжатыми зубами, подбородок вздрагивал.

– Что с тобой? – повторил я вопрос и тут же заметил – по колебанию плеч – как она еще судорожней вцепилась в перила.

– Алекс!… – донесся до меня еле внятный шепот.

– Что? Что, милая?

Она посмотрела на меня в упор.

– Почему у тебя такие грустные шутки?

– Потому что наперед знаю, что их не поймут.

– Видишь, ты опять… – Она слабо вздохнула. – Зачем ты себя мучишь?

– Значит, так устроен. Я всегда делаю не то, что хочу.

Салли отпустила перила и сжала руки на груди.

– Алекс, – сказала она, – так нельзя, понимаешь; ты должен что-то с собой сделать.

– Конечно, может быть, мне следует жениться, как посоветовал ваш Браун.

– Может быть, и жениться, только… – она запнулась, – только не в этом одном дело.

– А в чем?

– Не знаю. Ты должен это лучше знать. Ты умный, Алекс, и добрый, да, не спорь, ты только внушаешь себе, что злой и… – Она замолкла, не отрывая от меня глаз. Боже, сколько в них было тепла!

Я не выдержал и отвернулся.

– Пойдем, Салли, – сказал я, – а не то там Бог знает что подумают.

Она без слов последовала за мной.

Ужин закончился; Брауны, не засидевшись, благополучно отбыли, а Салли, сославшись на головную боль, ушла к себе. Мы с отцом опять остались наедине.

Он был в раздраженном состоянии; с ним это всегда случалось после выпитого. Я сидел, бездумно перелистывая журнал, в то время как отец ходил по гостиной тяжелыми неровными шагами.

– Будет дождь, я это чувствую! – желчно прервал он наконец томительное молчание. Я посмотрел на него, но не ответил.

Неожиданно он остановился передо мной; с момент потоптался на месте, потом спросил:

– Что случилось с Салли за ужином?

– Не знаю… женские капризы.

– Капризы! Знаем мы эти капризы! Секретничаете все! – Он сказал это полушутя, но тут же опомнился, заметив, что я нетерпеливым движением захлопнул журнал и бросил его на диван. – Нет, я шучу, ты не подумай, – забормотал он, усаживаясь рядом. – Меня только беспокоит ее состояние. Нервная какая-то стала и все молчит. – Отец потянулся за коньяком, но я отодвинул бутылку.