Человек без свойств (Книга 2) - Музиль Роберт. Страница 73

Это появление вдвоем, после того как долго знали только его и ни разу не слыхали от него ни слова о сестре, всех взбудоражило. Началось с того, что к Ульриху как-то снова явился со своим ординарцем, своей полевой сумкой и своей буханкой хлеба генерал Штумм фон Бордвер. Он недоверчиво понюхал воздух. В воздухе стоял какой-то неописуемый запах. Затем фон Штумм обнаружил висевший на спинке стула дамский чулок и неодобрительно сказал:

— Ну, ясное дело, эти молодые кавалеры!

— Моя сестра, — объяснил Ульрих.

— Ах, оставь! У тебя же нет сестры! — поправил его генерал. — Мы бьемся над такими важными задачами, а ты прячешься с какой-то девицей!

В тот же миг в комнату вошла Агата, и он растерялся. Увидев семейное сходство и по непринужденности ее появления почувствовав, что Ульрих сказал правду, генерал все-таки не мог отрешиться от мысли, что это любовница Ульриха, правда, как-то непонятно и обманчиво похожая на него.

— Не знаю, что на меня тогда нашло, сударыня, — рассказывал он потом Диотиме, — но я поразился бы, право, не больше, если бы он сам вдруг предстал передо мной снова прапорщиком!

Ибо при виде Агаты, поскольку она ему очень поправилась, Штумм почувствовал то замешательство, в котором он научился видеть признак глубокой взволнованности. Его нежная тучность и чувствительная натура склонялись к поспешному, как бегство, отступлению со столь мудреной позиции, и, несмотря на все попытки задержать его, Ульрих на этот раз мало что узнал о важных заботах, приведших к нему просвещенного генерала.

— Нет! — корил тот себя. — Нет ничего настолько важного, чтобы из-за этого так мешать людям, как я!

— Да ты нам вовсе не помешал! — заверил его Ульрих с улыбкой. — Чему ты можешь мешать?!

— Нет, конечно нет! — согласился Штумм, и вовсе смутившись. — В известном смысле — конечно нет! Но тем не менее! Знаешь, я приду лучше как-нибудь в другой раз!

— Так скажи хотя бы, прежде чем убегать, зачем ты пришел! — потребовал Ульрих.

— Ничего! Ровно ничего! Сущая мелочь! — бросил Штумм, которому не терпелось удрать. — Кажется, начинается «великое событие»!

— Коня! Коня! Во Францию на судне! — в веселом возбуждении воскликнул Ульрих без видимой связи, Агата взглянула на него удивленно,

— Прошу прощения, — обратился к ней генерал, — сударыня ведь не знает, о чем идет речь.

— Параллельная акция нашла идею, которая увенчает ее, — дополнил Ульрих.

— Нет, — уточнил генерал, — этого я не сказал. Я хотел только сказать, что событие, которого все ждали, начинает возникать!

— Ах, вот как! — сказал Ульрих. — Но ведь это оно делает с самого начала.

— Нет, — серьезно сказал генерал. — Не в том суть. Сейчас в воздухе носится совершенно явное незнание, как быть. Скоро у твоей кузины состоится решающая встреча. Госпожа Докукер…

— Кто это? — прервал его Ульрих, услыхав это новое имя.

— Ты совсем отошел от дел! — с сожалением упрекнул его генерал и, чтобы поскорее загладить это, повернулся к Агате. — Госпожа Докукер — это дама, покровительствующая писателю Фейермаулю. Его ты тоже не знаешь? — спросил он, снова поворачивая назад свое круглое тело, поскольку со стороны Ульриха не слышалось подтверждения.

— Знаю. Лирик.

— Стихи, — сказал генерал, недоверчиво уклоняясь от непривычного слова.

— Даже хорошие. И всякие пьесы.

— Этого я не знаю. Да и записи мои не при мне. Но он тот, кто говорит: человек добр. Одним словом, госпожа Докукер покровительствует идее, что человек добр, а это, говорят, идея европейская, и Фейермаулю прочат великое будущее. А муж у нее был всемирно-известный врач, и, наверно, она хочет сделать знаменитым и Фейермауля. Во всяком случае, есть опасность, что твоя кузина утратит руководящую роль, и та перейдет к салону госпожи Докукер, где и так бывают все знаменитости.

Генерал вытер пот со лба; Ульрих же нашел, что эта перспектива совсем не плоха.

— Ну, знаешь! — осудил его Штумм. — Ты же тоже почитаешь свою кузину, как же ты можешь так говорить! Не находит ли и сударыня, что это с его стороны вероломство и неблагодарность по отношению к восхитительной женщине?! — обратился он к Агате.

— Я совсем не знаю свою кузину! — призналась она ему.

— О! — сказал Штумм и прибавил слова, в которых рыцарственные намерения смешались с непреднамеренной нерыцарственностью в темную уступку Агате: — Правда, в последнее время она немного сдала!

Ни Ульрих, ни она ничего на это не ответили, и генералу показалось, что он должен объяснить эти слова.

— И ты знаешь — почему! — многозначительно сказал он Ульриху. Он не одобрял занятий сексологией, отвлекавших ум Диотимы от параллельной акции, и был озабочен тем, что ее отношения с Арнгеймом не улучшились; но он не знал, сколь далеко можно заходить, говоря о таких вещах при Агате, а лицо той принимало все более холодное выражение. Ульрих, однако, спокойно ответил:

— Тебе не продвинуть, пожалуй, дело с нефтью, если у нашей Диотимы не будет ее прежнего влияния на Арнгейма.

Штумм сделал заклинающе-жалобный жест, словно призывал Ульриха воздержаться от неуместной при даме шутки, но в то же время предостерегающе посмотрел ему прямо в глаза. Он нашел в себе также силу поднять свое неуклюжее тело с юношеской быстротой и оправил мундир. У него еще осталась достаточная доля первоначального недоверия к роли Агаты в этом доме, чтобы бояться выдать ей тайны военного министерства. Лишь в передней, куда его проводил Ульрих, он вцепился в его плечо, хрипло прошептал, улыбаясь: «Ради бога, не выбалтывай государственную тайну!» — и строго-настрого запретил ему упоминать о нефтеносных районах при каком-либо третьем лице, будь то даже его родная сестра.

— Ладно, — заверил его Ульрих. — Но ведь это моя сестра-двойняшка.

— И при двойняшке нельзя! — заверил его генерал, которому и сестра-то показалась слишком недостоверной, чтобы его могла поколебать теперь сестра-двойняшка. — Обещай мне!

— Что толку, — разошелся Ульрих, — если я дам тебе такое обещание? Мы же сиамские близнецы — понимаешь?

Теперь Штумм понял во всяком случае, что Ульрих, на свой манер, никогда не отвечая простым «да», подтрунивает над ним.

— Ты, бывало, шутил удачнее, что за неаппетитная выдумка — утверждать, что такая прелестная женщина, будь она хоть сто раз твоей сестрой, с тобою срослась! — укорил он его. Но поскольку тут вновь пробудилось его недоверчивое беспокойство по поводу уединения, в котором он застал Ульриха, он все-таки прибавил к сказанному и несколько вопросов, чтобы прояснить ситуацию: побывал ли уже у тебя новый секретарь? Был ли ты у Диотимы? Выполнил ли ты свое обещание сходить к Лейнсдорфу? Знаешь ли ты теперь, что происходит между твоей кузиной и Арнгеймом? Будучи, конечно, обо всем этом осведомлен, округлый скептик просто проверял правдивость Ульриха, и результат удовлетворил его.

— Ну, так сделай одолжение, не опаздывай на решающее заседание! — попросил он его, застегивая шинель и еще тяжело дыша после борьбы с рукавами. — Я предварительно позвоню тебе и заеду за тобой на своей машине, так будет лучше!

— Когда же состоится эта скучища? — спросил Ульрих без особого энтузиазма.

— Ну, я думаю, недели через две, — сказал генерал. — Мы ведь хотим привести к Диотиме другую партию, но надо, чтобы и Арнгейм присутствовал, а он еще в отъезде. — Он похлопал пальцем по вылезавшему из кармана шипели золотому темляку. — Без него «нам» это не в радость, ты же понимаешь. Но знай, — вздохнул он, — я все равно хочу только одного, — чтобы духовное руководство оставалось за твоей кузиной. Мне было бы ужасно неприятно, если бы пришлось приспосабливаться к совершенно новой обстановки!

Таким образом, из-за этого визита Ульрих вместе с сестрой вернулся к обществу, которое покинул, когда еще был один, и возобновить свои светские связи ему пришлось бы, даже если бы он этого совсем не хотел, ибо не мог больше ни дня скрываться с Агатой: трудно было предположить, что фон Штумм утаит такое заманчивое для пересудов открытие. Когда «сиамцы» явились с визитом к Диотиме, та оказалась уже осведомленной о столь необычном и сомнительном наименовании, хотя в восторг от него еще не пришла. Ибо она, божественная, знаменитая благодаря высокочтимым и замечательным людям, бывавшим в ее доме, приняла внезапное появление Агаты очень болезненно, потому что родственница, которая не понравилась бы обществу, угрожала бы ее собственной позиции куда больше, чем какой-либо кузен, а об этой повой кузине она знала так же мало, как когда-то об Ульрихе, что уже само по себе было для нее, всезнающей, немалой досадой, когда ей пришлось признаться в том генералу. Они придумали поэтому для Агаты эпитет «сестра-сирота», отчасти для самоуспокоения, отчасти для превентивного употребления в более широких кругах, и приблизительно под этим знаком она и приняла брата с сестрой. Она была приятно поражена вызванным Агатой впечатлением светского лоска, и Агата — памятуя о своем хорошем монастырском воспитании и подчиняясь своей насмешливо-удивленной готовности принимать все, что ни пошлет жизнь, готовности, за которую она осуждала себя перед Ульрихом,Агата, почти не стремясь к тому, обеспечила себе в этот миг милостивую приязнь могущественной женщины, чьи честолюбивые притязания на величие были ей совершенно непонятны и безразличны. Она смотрела на Диотиму с таким же простодушным удивлением, с каким смотрела бы на гигантскую электростанцию, в непонятную функцию которой — распространять свет — просто не вмешиваешься. А уж будучи однажды завоевана и вдобавок увидев, что Агата всем нравится, Диотима и дальше заботилась о ее светском успехе, делая его, и к своей собственной чести, все большим. «Сестра-сирота» вызывала участливый интерес, начавшийся у более близких знакомых как честное удивление тем, что они никогда ничего о ней не слыхали, и перешедший, когда круг лиц расширился, в ту неопределенную симпатию ко всему поразительному и новому, что связывает княжеские дома и редакции газет. Тогда-то Диотима, обладавшая эстетикой способностью инстинктивно выбирать из множества возможностей ту худшую, что обеспечивает успех у публики, и сделала шаг, благодаря которому Ульрих и Агата заняли постоянное место в памяти высшего общества: ее покровительница вдруг и сама очаровалась тем, что услыхала вначале, и сразу же, как о чем-то очаровательном, стала рассказывать всем, что ее кузен и кузина, воссоединившиеся при романтических обстоятельствах после разлуки, длившейся чуть ли не всю жизнь, называли себя с тех пор сиамскими близнецами, хотя по слепой воле судьбы были дотоле чем-то прямо противоположным. Почему это так понравилось сперва Диотиме, а потом и всем другим и почему благодаря этому решение брата и сестры жить вместе показалось столь же необычным, сколь и понятным, трудно сказать. Такой уж талантливой руководительницей была Диотима. Во всяком случае, то и другое произошло, показав, что, несмотря на все происки конкурентов, она все еще сильна своей мягкой силой. Узнав об этом не очередном возвращении, Арнгейм произнес в избранном кругу обстоятельную речь, завершившуюся благоговейной хвалой аристократически-почвенным ценностям. Каким-то образом пот.псл даже слух, что Агата, которая к брату убежала жила раньше в несчастном браке с одним знаменитым иностранным ученым; а поскольку в задававших тон кругах на развод по помещичьей традиции смотрела тогда косо и перебивались адюльтером, решение Агаты представало многим старикам в каком-то даже двойном, смешивающем в себе силу воли и назидательность свете возвышенной жизни, который граф Лейнсдорф, особенно благоволивший к близнецам, оцепил однажды такими словами: «На сцене представляют всегда такие ужасные страсти. Вот с чего надо бы брать пример Бургтеатру!»