Вторжение - Мэй Джулиан. Страница 9

Став постарше, мы несколько расширили репертуар метафункций. Я первым научился скрывать свои мысли от брата; в создании умственных заслонов я всегда брал над ним верх, а его, естественно, бесило, когда я замыкался в своей раковине, и он устраивал на меня принудительные атаки. Поначалу он делал это не со зла, а просто из боязни остаться в одиночестве, потом, по мере упрочения моих барьеров, и его нападки стали более ожесточенными — он обиделся не на шутку. Пришлось торжественно пообещать, что в случае необходимости я не стану от него хорониться. На том первая крупная размолвка была забыта.

Дон любил ради забавы принуждать других; меня такие игры не увлекали, и я редко прибегал к ним. А он достиг немалых успехов на этом поприще, особенно с несобранными людьми. Бедная тетя Лорен сделалась его постоянной жертвой: когда она возилась на кухне, выманивать у нее лакомые кусочки было легче легкого. А вот подвигнуть на какие-либо поблажки наших строгих монахинь оказалось почти невозможно.

Разумеется, мы оба пытались читать чужие мысли. Дону это плохо удавалось, он улавливал лишь общий настрой людей. Я же в зондировании поднаторел изрядно и время от времени схватывал нить поверхностных рассуждений. Но глубинные уровни сознания и для меня оставались тайной. (За такое ограничение я впоследствии только благодарил Бога.)

Наши корректирующие навыки находились в зачаточной стадии: мы умели быстро заживлять ссадины, царапины, синяки, но вылечить инфекционное заболевание, даже обычную простуду, было нам не под силу. Упражнялись мы и в психокинезе — могли передвигать на расстоянии небольшие предметы. Помню, в одно прекрасное лето мы выбивали из телефонов-автоматов деньги на мороженое, кукурузные хлопья, контрабандные сигареты и прочую роскошь. Но, будучи в душе совестливыми ребятами и добрыми католиками, вскоре признались во всем на исповеди отцу Расину (конечно, не открыв ему нашего modus operandi). Священник поведал нам, что обчищать автоматы — такой же грех, как воровать в церкви, и тем самым, возможно, уберег нас от неверного пути профессиональных метавзломщиков. То ли из-за католического воспитания, то ли из-за отсутствия криминальной фантазии, но к воровству мы никогда больше не обращались. Наши моральные изъяны коренились в иных областях.

Дело было зимой, пасмурным днем. Уроки закончились; Дон и я играли в пустом (так нам, во всяком случае, показалось) школьном спортзале с баскетбольным мячом, испытывая на нем силу нашего психокинеза. За этим занятием нас и застиг О'Шонесси, парень постарше, недавно переехавший к нам из Бостона, причем из самого что ни на есть бандитского квартала. Разумеется, он толком не разобрался в том, что предстало его взору, однако решил не проходить мимо.

— Эй, вы, — хрипло пробасил он, приближаясь к нам, — а ну, покажите мне эту хреновину!

— Comment? Comment? Qu'est-ce que c'est? note 20 — залепетали мы и попятились от него.

— Будет вам квакать, что я, не знаю, вы по-английски балакаете не хуже меня! — Он схватил Дона за шиворот. — Я видал, чего вы тут с мячом творили. Что это — радиоуправление?

— Нет! Пусти!

Дон вырвался, но О'Шонесси занес увесистый кулак и так смазал ему по физиономии, что я думал, у меня башка треснет. Мы в один голос завопили.

Правой рукой О'Шонесси крепко держал Дона сзади за шиворот; левая же, грязная, с обкусанными ногтями, вцепилась ему в нос: двумя пальцами этот скот зажал и приподнял ноздри, а ноготь третьего вонзился в переносицу. Дон захрипел, хватая воздух ртом.

— Заткнись, сучье вымя!

Пальцы еще сильнее вдавились в нос брата. Я почувствовал в голове взрыв разделенной боли.

— Еще чуток надавить — и зенки вылетят. Ну ты, сопляк, хошь поглядеть, как зенки твоего братца шлепнутся на пол и я их сапогом раздавлю, а?

Я в ужасе помотал головой.

— То-то, — удовлетворенно кивнул О'Шонесси. — Тогда подотри сопли и покажи мне свой дальнобойный бросок.

Донни, что делать, Донни?

О-о-о, скорей покажи ему, что он просит!

А если догадается?

— Ну?! — взревел О'Шонесси и еще глубже зарылся пальцами в нос Дона.

У меня перед глазами поплыл кровавый туман.

— Стой! Отпусти его! Я покажу!

Дрожа всем телом, я поднял мяч и впился глазами в корзину на противоположном конце площадки. До нее было добрых двадцать метров. Я легко послал мяч. Словно выпущенный из катапульты, он описал в воздухе огромную дугу и угодил точно в корзину. Затем, спружинив, прошел через нее снизу и прилетел обратно, прямо мне в руки.

— Ух ты! — восхитился О'Шонесси. — Я так и знал, радиоуправление! Бог мой, это ж золотая жила! — Глаза его загорелись жадностью. — Ладно, сучонок, давай сюда мяч и хреновину.

— Хреновину? — эхом откликнулся я, ничего не соображая.

— Приборчик, говорю, давай! — взъярился он. — Который мячом управляет! Давай его сюда, бздун несчастный! С этой штукой уж я выберусь из вонючей дыры проклятого дядюшки Дэна и поеду… Не твое собачье дело, куда я поеду. Давай прибор!

— Сперва отпусти брата! — взмолился я.

Он заржал и выпустил Дона, одновременно подставив ему подножку. Дон с воем растянулся на полу. О'Шонесси угрожающе надвинулся на меня; два пальца у него были в крови.

— Мяч и хреновину! — потребовал он. — Не то твоя очередь придет.

— Хреновина у меня в голове, — ответил я. — А мяч — пожалуйста!

Со всей силы своего психокинеза я вмазал резиновый шар в ухмыляющуюся рожу. От такого соприкосновения хрястнула его переносица и лопнула камера мяча. О'Шонесси издал какой-то гортанный булькающий звук, наподобие эскимосского клича.

Донни, помоги!

Спустивший, разорванный мяч прилип к лицу О'Шонесси, словно морская амеба. Он успел обхватить меня своими лапищами, но ум брата пришел мне на помощь, силы наши удвоились, подкрепленные ненавистью, страхом и чувством локтя. Мы втроем сцепились врукопашную под баскетбольной корзиной, и я уже не понимал, кто из нас кричит. Потом из живого клубка выделилась нелепая, похожая на огородное пугало фигура, с окровавленным сдутым мячом вместо головы.

Ну, Донни, взяли, еще разок, давай, кончай ублюдка!

Школьный сторож нашел О'Шонесси, полумертвого от ужаса, в спортзале; голова его с разбитым носом была засунута в баскетбольную корзину, руки обмотались вокруг кольца. Лопнувший мяч, будто навечно прилипший к лицу, заглушал крики, но все же не давал ему задохнуться. Нам улизнуть не удалось: поймали на выходе из школы. Немного придя в себя, О'Шонесси выдвинул против нас обвинение и рассказал все, как было, оставив, правда, в стороне свое покушение с целью вымогательства. Помимо нанесения ему тяжелых увечий, он обвинил нас в укрывательстве секретного электронного оружия, «которое весьма заинтересовало бы ФБР».

Его рассказ от начала и до конца выглядел неправдоподобно, даже если сделать скидку на странности, и прежде числившиеся за Чокнутыми Близнецами. Мы в один голос заявили, что уже нашли его в этом затруднительном положении и безуспешно пытались помочь. Но под силу ли двум низкорослым достать такого детину с трехметровой высоты, не говоря уже о том, чтоб забросить его туда? О'Шонесси, к слову сказать, пользовался еще более сомнительной репутацией, чем наша: его сплавили к родственникам в нью-гемпширское захолустье в тщетной надежде спасти от исправительной колонии. После столкновения с нами его без колебаний отправили обратно в Бостон, и больше о нем никто не слышал.

С другой стороны, всем было очевидно, что мы тоже частично утаили истину.

Нас допрашивали — и вместе, и порознь. Наши странные показания подвергались тщательному анализу. Призванные в свидетели двоюродные братья и сестры, которые что-то знали (или о чем-то догадывались), проявили безоговорочную солидарность. Семья прежде всего — особенно в борьбе против ненавистных ирландцев. Неделю спустя об инциденте забыли все, кроме нас с Доном.