Ристалища Хаббы - Мэнсон Майкл. Страница 11

– Потаскухи! – рявкнул Конан. О встречах с имировым потомством у него сохранились самые неприятные воспоминания.

Сайг и ухом не повел – видно, честь дочерей Имира он отстаивать не собирался.

– Вот я и говорю: повел Сигвар своих людей через горы, в страну козлов и кастратов, – продолжал асир. – Нашли они одну деревушку, окружили ее, да и ударили мечами и секирами о щиты! Гром прогремел над горами, и киммерийские пастухи, не приняв боя, стали разбегаться кто куда – навроде крыс, завидевших пса-крысодава. Ну, люди Сигвара их не трогали; им двуногие козлы были ни к чему… разве что самые молоденькие козочки. Козочки-то как раз и не убегали, потому как где бы еще нашлись для них такие молодцы, вроде Сигвара и его людей? Нигде! А значит, спустя урочное время, родились бы у тех козочек не черные козлята, а золотистой масти…

Конан скрипнул зубами. Разумеется, Сайг хотел разозлить его своими поносными баснями и врал напропалую, ибо всякий желавший ободрать шкуры с киммерийских коз сперва бы познакомился с зубами киммерийских волков. Может, толкуя с кувшинчиком, асир и впрямь вспоминал о каком-то походе в Киммерию, но уж речи о разбежавшихся пастухах были бесстыдной ложью. Такой же, как сказки о козочках, готовых лечь под асиров! Такой же, как гнусные слова о Кроме!

Протянув руку, он нашарил под топчаном увесистую кость, остаток прежних побоищ, и ловко метнул ее. Раздался жалобный звон стекла, во все стороны брызнул золотистый бранд, а Сайг, прервав свою историю на полуслове, отшатнулся, прикрывая лицо ладонями.

– Видишь, рыжая шкура, – сказал Конан, – кувшин-то раскололся, не снес твоих речей. А все потому, что в мире есть три вида вранья: одно – простое, другое – наглое, а третье – бред пьяных асиров. Его и винному кувшину не пережить, хотя был бы он сделан из бронзы, а не из стекла.

Сайг горестно обозревал разбитый сосуд и лужицу вина на полу. Потом глаза асира сверкнули и, стиснув кулаки, он пробормотал:

– Порази тебя Имир! Когда мы встретимся на арене, воронья башка, я не стану тебя сразу убивать. Я выпущу из тебя ведро крови… в десять раз больше, чем пролитого тобой вина!

– А я убью тебя сразу, – ответил Конан. – Кровь лжеца смердит… Зачем мне ее нюхать?

Но битва между двумя северянами, о коей толковали на улицах и базарах Хаббы, в ее кабаках и дворцах, в лавках и мастерских, у морских пирсов и торговых складов, должна была состояться еще не скоро. Пока что они с завидным постоянством рубили головы противникам, а хаббатейцы, разделившись на партии почитателей бойца из Астарда и бойца из Киммерии, вели счет победам своих кумиров, предвкушая их грядущий поединок.

В один из дней Конану выпало драться с очередным чернокожим воином, не то из Куша, не то из Дарфара, а может быть из Кешана, Пунта или Зембабве. Покончив с ним, киммериец отодрал клок материи от набедренной повязки побежденного, вытер кровь с мечей и, прежде чем сунуть их в ножны, осмотрел клинки, как делал уже не раз. На голубовато* стали не было ни щербинки, ни зазубринки – удивительно, если вспомнить, сколько этим клинкам уже пришлось потрудиться в Хаббе! В ярких солнечных лучах металл поблескивал холодно и угрожающе, и киммерийцу казалось, что он держит две застывшие струи чистейшей влаги, чудесным образом отделившиеся от горного водопада. Нежно приласкав их загрубелой ладонью, Конан сунул клинки в ножны и со вздохом передал подошедшему служителю.

Вокруг него вздымались стены амфитеатра Митры. В узких зарешеченных окошечках, что тянулись понизу, у самого песка, можно было разглядеть лица невольников-праллов, следивших за боем и наверняка гадавших, кому из них придется вскоре умереть от меча киммерийца или от секиры рыжебородого аса. Над стеной, окружавшей овал ристалища, ярусами уходили вверх скамьи, переполненные беснующимся народом; как всегда, на арену летели фрукты, сладости, шарфы, трещотки и прочее добро. Конан, равнодушно оглядев зрителей, сплюнул и сделал шаг к выходу. Вдруг что-то задело его по плечу – что-то округлое, не слишком твердое и не слишком мягкое, золотисто-румяное, ароматное, сочное.

Персик! Как тогда, на арене Нергала! А вот и второй!

Он быстро вскинул голову, успев проследить, откуда брошен плод. С пятого яруса над дверью, ведущей с ристалища в кольцевой коридор – над той самой дверью, в которую он собирался пройти. Там устроились три девушки – черноволосая и черноокая Лильяла и обе ее подружки из «Веселого Трота», светленькая и рыженькая. Персики, похоже, метала рыжая.

Увидев, что Конан заметил их, все три красотки вскочили. Светловолосая и рыжая, изображая бурный восторг, что-то вопили и размахивали руками, не забывая забрасывать Конана персиками. Но черноглазая Лильяла глядела на него хоть и без слез, но с прежней печалью во взоре и даже какой-то серьезной многозначительностью. Отметив это, Конан замедлил шаги и был вознагражден – перед самой дверью, у которой киммерийца поджидали стражи, ему в руки упал пряник с изюмом, испеченный в форме рыбки. Вне всякого сомнения, бросила его Лильяла.

Конан стиснул лакомство в кулаке и с невинным видом уставился на старшего охранника, коренастого хаббатейца в шлеме с пестрым пером. Тот ухмыльнулся.

– Ты, варвар, вроде бы не любишь сладкого?

– Не люблю, видит Кром. Мне пришлась по нраву красотка, пожелавшая бросить угощение.

Страж снова скривил жабий рот в ухмылке.

– Ну, пряник в миске не заменит девки в постели! Правда, если постараешься, то сможешь ее заполучить.

– Это как? – Конан вопросительно приподнял бровь.

– Наш громоносный владыка повелел, чтоб ты дрался с Сайтом через три дня. Ясно? Ну, коль прикончишь рыжего, потешишь царя, то получишь и награду. Может статься, эту девку к тебе и приведут.

Конан кивнул и молча правился в свою камеру – мимо двери караульной, где угощались вином с полдюжины стражей, и мимо прочих дверей, за которыми сидели подневольные бойцы. Все двери тюремных каморок были украшены тяжелыми замками величиной в два кулака, и вышибить их не удалось бы даже вендийскому носорогу – жуткому зверю, известному своей силой и свирепостью. Под бдительным надзором стражей Конан переступил порог своего узилища, дверь закрылась за ним, грохнул засов и сразу заскрежетал ключ, поворачиваясь в замке.

Киммериец покосился на Сайга. Асир делал вид, что продремал на своем топчане с самого утра, совсем не интересуясь схваткой, только что отбушевавшей на арене. Конан, пнув разделявшую их решетку, позвал:

– Эй, мешок с дерьмом Нергала! – Чего тебе, киммерийский козел?

– Через три дня будем драться, рыжий кабан.

– Это кто сказал?

– Стражник. Царю охота на нас поглядеть.

– Не на нас, а на меня, – уточнил Сайг. – На то, как я нарежу ремней из твоей шкуры.

– Свою печень побереги, – буркнул Конан и повалился на лежак.

Он стиснул пальцы, и пряник в его кулаке рассыпался мелкими крошками и ягодками изюма, но под остатками этой мягкой массы ощущалось нечто твердое и шершавое, слегка царапавшее ладонь. Конан, выворачивая шею, вновь взглянул на Сайга – тот лежал лицом к стене, спиной к решетке, и либо дрых, либо думал свои думы. Может, предавался воспоминаниям о походе в Киммерию, теплых шкурах киммерийских козлов и нежной коже киммерийских козочек.

Крошки и изюм посыпались на пол, за топчан; твердая пряничная начинка жгла ладонь раскаленным угольком. Конан чуть-чуть разжал пальцы и не смог сдержать торжествующей улыбки. Плоская ребристая железка с заостренными краями… небольшая, обломанная с одного конца… надежная и прочная даже на ощупь…

Кусок напильника, которым затачивают ножи и клинки!

Киммериец перевел дух и сунул драгоценный подарок под ковер, покрывавший топчан. Три девичьих лица встали перед ним: печальное и нежное – Лильялы, веселые и оживленные – светловолосой и рыженькой. Верно сказано, – подумал он, – кому благоволят женщины, тому благоволят и боги! Видать, сам Митра послал ему этих девушек – а значит, Подателю Жизни угодно, чтоб он добрался до потухшего вулкана, к Наставнику, повелителю молний… Ну, так тому и быть!