Дикая роза - Мердок Айрис. Страница 51

Но расчеты его не оправдались. По крайней мере, как утешал себя Пенн, _пока_ не оправдались. Миранда очень скоро поняла, что с ним творится. Это было нетрудно. А поняв, стала мучить и дразнить пуще прежнего. И чем больше она его дразнила, тем больше он ощущал себя ослом и растяпой. Он не умел отвечать шутками на её шутки, тягаться с ней в остроумии, он мог только, терпеливо и глупо улыбаясь, сносить её бесконечные издевки. Такая несправедливость была нестерпима. Ведь на самом-то деле он совсем не дурак. Если б можно было хоть ненадолго заставить Миранду посидеть смирно, он мог бы проявить и осведомленность, и красноречие, и это непременно бы на неё подействовало. Он мог бы поговорить с ней серьезно. Но в тех легкомысленных сферах, в каких ей угодно было резвиться, он немел.

Такое положение огорчало его до крайности, но от полного отчаяния его спасало одно неоценимое благо, а именно почти непрерывное лицезрение любимой. Школьный карантин по краснухе пришелся как нельзя более кстати: теперь он видел её каждый день и более того — почти целыми днями, если решался ходить за ней по пятам, рискуя ей опротиветь. Он не терял надежды, что добьется её любви, и с радостью замечал, что, если он, уязвленный какой-нибудь особенно злой и обидной выходкой, решал куда-нибудь уединиться, она очень скоро сама являлась его искать. Являлась как будто лишь для того, чтобы и дальше его мучить, но являлась, и порой ему удавалось убедить себя, что мучение это для него отрада.

За все это время Пенн, разумеется, не сказал Миранде ни слова о своей любви. Мало того, что среди её словесных блесток он не находил щелки, куда бы втиснуть серьезные и торжественные слова; его удерживала ещё и некоторая щепетильность. Ведь она как-никак ещё совсем девочка. Он то и дело забывал об этом, очень уж легко и умело она над ним властвовала. Ему в голову бы не пришло усомниться в том, что она гораздо умнее его. Но она моложе. Да и вообще говорить вслух о любви было стыдно. Неотразимое красноречие, запасы которого он в себе ощущал, было не об «этом». Он чувствовал, что мог бы расписывать Миранде чудеса вселенной и тайны глубоких морей, но не мог бы просто сказать, что любит её.

Миранда часто раздражалась, выходила из себя; в такие минуты Пенну бывало особенно тяжело Словно она, сама того не сознавая, вымещала на нем свои беды, о которых ничего ему не говорила. Пенн убеждал себя, что нельзя судить её слишком строго. Он знал, что Миранда обожает своего отца, — наверно, для неё было пыткой наблюдать, как он постепенно отрывался от Грэйхеллока. И все-таки проявлять к ней терпение было нелегко, и однажды ему подумалось — может быть, весь его подход неправильный. Это была его первая мысль о стратегии любви, и он устыдился, точно осквернил что-то невинное. Миранда, однако, не оставляла его в покое и в последнее время завела ещё привычку его щипать. Она подкрадывалась к нему сзади, захватывала своими пальчиками, как щипцами, кожу у него повыше локтя или ещё где-нибудь и сжимала изо всех сил. Пенн весь покрылся синяками. Сначала такое обращение было ему приятно. Но Миранда вкладывала в свои щипки столько злости и так сердилась, если он в свою очередь до неё дотрагивался, хотя бы для того, чтобы оттолкнуть её, что вскоре эта новая тактика довела его до состояния черной, чуть ли не мстительной ярости. Он стал видеть в ней демона, и навстречу ей из глубин его существа поднимался ответный мрак.

До сих пор он особенно не стремился к ней прикасаться, во всяком случае, не стремился сознательно. Он довольствовался тем, что иногда касался её руки или плеча — это было вполне естественно, но очень волнующе и сладко, и её присутствие действовало на него, как теплый ветерок, который не столько тревожит, сколько успокаивает. Но теперь это изменилось. Как будто безжалостные щипки Миранды имели целью разбудить в нем нечто куда более первобытное, и он когда с тоской, а когда и с темным, острым любопытством ощущал себя порочным. И тут-то мысли о стратегии пришлись кстати. Пенн уже подумывал о том, не имеет ли смысла как-нибудь дать Миранде хорошего шлепка. В самом деле, может, она этого и добивается, может быть, она ждет от него грубости? Эта гипотеза сперва повергла Пенна в недоумение, потом наполнила его чем-то вроде гордости. Он был в полном смятении. Но его ужаснуло, сколько в нем, оказывается, накопилось лютой злобы против его юной возлюбленной — он это понял только теперь, когда злоба прорвалась наружу. А вместе с прорвавшейся злобой пришло — грозное, черное, доселе неведомое — половое влечение. Пенн и раньше воображал, что страдает. Но то было чистое пламя. Теперь он по ночам метался без сна и представлял себе Миранду обнаженной. Чувство вины осложняло боль и мутило рассудок. Желания стали уродливо четкими, и — словно темным потоком этих новых желаний его отнесло обратно, к началу, — реальная Миранда исчезла. Только тогда это был рай, а теперь он обернулся адом. Первая Миранда была небесным видением. Последняя — куклой из плоти.

В день экспедиции в Сетон-Блейз мрак, в котором пребывал Пенн, слегка рассеялся, потому что с утра Миранда была с ним ласкова. Накануне она больше обычного изводила его, и, хотя он верил, что сейчас, после отъезда отца, она в нем нуждается, терпеть её причуды было трудно, и наутро он был рад услышать от неё доброе слово. И за завтраком у Милдред все было хорошо. Он как-то примирился с Мирандой и отдал должное вкусной еде, но после завтрака, когда пошли в сад, она его избегала. Он поспешил отделаться (авось получилось не очень невежливо) от доброго Хамфри, который как будто был расположен с ним поговорить, и погонялся за Мирандой по роще, но стоило ему приблизиться, как она бежала дальше, и вот сейчас он видел её далеко впереди — идет следом за Энн и Феликсом в сторону озера. Милдред, отделившись от этой группы, стояла с мужем на берегу — видимо, они обсуждали постройку нового причала. Пенн был один со своей бедой.

Потом все собрались в том месте, где деревья кончались и к воде полого спускался небольшой каменистый пляж. Здесь, после кружевного освещения рощи, солнце светило широко и ярко. Озерко нежилось среди желтоватых и красноватых полос камыша, на фоне которого лениво плавало несколько лысухи нырков. На том берегу, еле видные издали, расстилались поля, окаймленные вязами и боярышником. Пенн подобрался ближе к Миранде, но она, как маленькая, повисла на руке матери и не обратила на него внимания.

Тем временем подошли и Милдред с Хамфри.

— Надо, надо завести лодку, — сказала Милдред. — Единственное, чего не хватает в этом пейзаже. Лодка в камышах, так романтично!

— Не так уж романтично будет каждый год её конопатить и красить, верно, Пенн? — сказал Хамфри.

Пенн засмеялся.

— Это мы поручим Феликсу, — сказала Милдред. — Как, Феликс, согласен? Просто удачно, что ты остаешься в Англии. Без тебя я как без рук.

Феликс улыбнулся, но разговора о лодке не поддержал. До чего хорош, подумал Пенн, высоченный, загорелый, в широкой белой рубашке с открытым воротом.

Энн подняла камешек и бросила в воду. Загляделась на расходящиеся круги. Она сегодня нарядная, в красивом цветастом платье, но грустная. Волосы, как всегда, гладко зачесаны назад, но лицо какое-то другое — наверно, подмазалась.

Феликс тоже подобрал камешек и бросил вслед за первым. Камешек упал в самую середину водяного круга. Феликс и Энн посмотрели друг на друга и улыбнулись.

Почти не думая о том, что делает, Пенн выбрал камень побольше и швырнул далеко в воду. Он упал возле лысух, и те поспешно заскользили в камыши, к дальнему берегу.

— Хороший бросок, — сказал Хамфри. — Ты ведь силен в крикете, Пенн?

Пенн, довольный, поднял ещё один камень.

— Пари держу, тебе так далеко не кинуть, Феликс, — сказала Милдред.

— Где уж мне! — Феликс выбрал камешек и, поднявшись немного по берегу, запустил его высоко в воздух. С громким всплеском он шлепнулся в воду ярдов на пять дальше, чем у Пенна.

— Отлично! — сказала Энн.

Миранда, отцепившись от Энн, тоже поднялась повыше и стала позади Феликса, с интересом наблюдая за всеми.