Золотое руно - Ашар Амеде. Страница 23

— Это его поведение меня очень смущает, — сказала она Леоноре.

— Уж не коснулась ли его благодать? — спросила принцесса.

Орфиза с сомнением покачала головой. Чтобы проверить графа, она принялась расхваливать при нем Монтестрюка. Сезар отвечал ей тем же. Она говорила: «Он храбрый», на что тот отвечал:

— Храбрый? Да все храбры, пока у них шпага в руке. Нет, он герой!

Если она хвалила его веселый нрав и ум, он тут же отвечал:

— Да если бы граф де Шарполь не был дворянином, он бы стал поэтом. И в ход шли исторические имена, включая такие, как например Алкивиад, герой Афин.

— Я просто боюсь его теперь, — жаловалась Орфиза Леоноре.

— Но он же мужчина, влюбленный в вас, — отвечала принцесса. — Знаете, я сама наблюдала, как влюбленный заика переставал заикаться, рассыпаясь в комплиментах перед предметом своей страсти.

Орфиза слабо улыбнулась.

— В данном случае я предпочла бы обратное действие. Мне трудно поверить в искренность графа.

Однако упорство графа в своей предупредительности и корректности, наконец, сделало свое дело. Еще до приезда в Париж Орфиза призналась как-то подруге:

— Это второй Югэ. Воин стал пастушонком. Я чувствую себя почти виноватой в прежней резкости по отношению к нему.

— Немало мужчин делались благороднее от любви, — заметила на это принцесса, — впрочем, это видно не только у людей. Замечали ли вы, сколько благородства выражает поза петуха, когда он сзывает своих кур к найденному зернышку?

— У вас что-то уж очень прозаическое сравнение. — На сей раз улыбка Орфизы была видна явственнее, нежели в предыдущей беседе с принцессой.

— Знаете, мы, итальянцы, — любители крайностей, — ответила Мамьяни. — Мы создали оперу и неаполитанское пение — более божественного звучания вы нигде в мире не встретите, — но мы никогда не отказывались от природы.

Теперь уже Орфиза улыбнулась радостно и со смехом.

В этом настроении она и въехала в свой дом на Розовой улице, куда Шиврю получил право свободного доступа.

Как только он освободился от своих обязанностей по сопровождению Монлюсон и Мамьяни, он бросился в дом к графине Суассон. Они немедленно уединились в отдельной комнате.

— Нам не удалось достичь наших целей открытой силой, — произнесла Суассон, — поэтому будем действовать хитростью. Я подготовила почву. Король примет вас благосклонно. Намекните про вашу жертву — оставление армии накануне сражения, чтобы выполнить его волю. Я же ставлю от себя вам одно условие за свою помощь.

— Какое же?

— Служить мне.

— Каким образом я выполню эту приятную обязанность?

— Вы должны помогать мне во всем, что я буду делать, чтобы прогнать фаворитку короля.

— Герцогиню де Лавальер?

— Да. И если её прогонят со двора, те, кто мне помогал, не будут забыты. Вы будете первым среди них.

— Буду, графиня.

— И вы не отступите перед той, кто стал у меня на пути?

— Попробуйте, и вы сами увидите.

— Хорошо. Но как я ненавижу эту Лавальер! И этого Монтестрюка! Она оскорбила мою гордость, а он — мое честолюбие. Оба они забыли, что я женщина, да ещё и итальянка. И не успокоюсь, пока не увижу её в келье, а его — в гробу, быть может.

— Отлично, — произнес Сезар, любуясь гневом Олимпии, — вот это ненависть — беспощадная и непримиримая!

— Мы из страны, которая южнее Франции, граф, — ответила Олимпия. — К тому же я женщина…

— Позвольте вам заметить, сударыня, я это хорошо вижу.

— Я рада за вас, — улыбнулась она.

— Но, знаете, раз уж мы коснулись и этой темы, позвольте мне задать вам один вопрос.

— Сколько угодно.

Он подошел поближе к графине и спросил, понизив голос:

— Вы уже виделись с иностранкой, присланной вам министром императора Леопольда — очень уважаемым министром, смею заверить?

— С баронессой фон Штейнфельд?

— Именно.

— Что же, виделась, конечно. Красота богини, ничего не скажешь. Честолюбива, любит деньги. Это неплохо. Я её расхвалила королю, и он пожелал с ней встретиться. Когда эта Луиза Лавальер уедет куда-нибудь на богомолье, мы представим баронессу королю.

Графиня вернула себе прежний полководческий вид.

— Мы беседовали с баронессой пока только намеками. Похоже, на неё можно надеяться. Я советовала ей не часто со мной видеться: так легче избежать подозрений в слишком коротких со мной отношениях. Но я готовила уже почву. Она будет действовать только по нашим советам… Вы понимаете?

Сезар радостно поцеловал руку графини, не сдержав чувств:

— Как же легко дышится придворным воздухом! Я здесь просто ожил. Там — грубость, борьба, выстрелы, обезображенные трупы… фу! Здесь — ловкие ходы, тихое противостояние, упоительное предательство, честолюбие, ведущее подкопы среди празднеств, постоянный переход от очаровательных надежд к уничтожающему страху, поцелуи и лживые глазки, увлекательная лотерея падений и побед, стимулирующих ум и сердце! …

— Уж будто и сердце? — насмешливо спросила Олимпия.

— Оно просто попалось мне на язык. Замените это слово любым, я не возражаю.

— Хватит об этом. Я рада видеть вас в таком настроении. Не упустите первого же большого выхода короля и попросите у него аудиенции.

Шиврю не надо было учить всем этим штучкам.

Король выслушал его сообщение о венгерской экспедиции, во время которого Шиврю попросил о частной аудиенции. Людовик XIY согласился принять его на другой же день.

Олимпия, узнав обо всем, пообещала поговорить с королем сегодня же вечером.

— И будьте смелее. Король это любит, — прибавила она.

«Быть смелым с королем, может, и легче, чем в сражении», подумал Шиврю. «Но дело это весьма деликатное: некоторые „смельчаки“ уже поплатились за свою прыть, которую они продемонстрировали перед Людовиком XIY. Но графиня права; нужно лишь показать, что ты смелый, и сделать это надо очень хитро».

Впрочем, читатель, надеюсь, понимает: Шиврю не читал сам себе назиданий, да ещё в такой форме. Его натура подобные мысли воспринимала как настроения — мигом и до конца.

На другой день Шиврю уже был у короля. Сделав отчет о положении в Вене, он перешел к интересующей его теме.

— Вашему величеству угодно было дать мне поручение. Я приложил усердие к его исполнению и, смею надеяться, не потерял права на вашу благосклонность.

— Охотно признаю это.

— Между тем, однако же, дозволит ли мне ваше величество сделать одно признание? Вы никогда не узнаете, государь, чего стоило мне исполнить вашу волю. При все моем глубочайшем уважении к вашей особе я все же не решался в этом признаться… почти не решался.

— Как же это? Я не понимаю, откуда такая нерешительность у такого дворянина, как вы.

— Если вашему величеству угодно будет меня выслушать, вы поймете и даже больше — извините меня.

— Говорите, граф.

— Я был в вашей армии, которой противостояла враждебная армия. Я ношу шпагу и происхожу из рода, который привык проливать кровь за того, кто на престоле Франции. Уехать с поля сражения в тот момент, когда тысячи дворян собирались принять в нем участи под сенью цветов вашей лилии! Мое сердце сжалось. И я призадумался, в чем же состоит мой долг перед престолом.

— Ага, так-так, слушаю.

— Но эта нерешительность продолжалась недолго. Как ни пламенно было мое желание разделить опасности сражения…

(Тут автор просит прощения у читателя. Ему — автору — вообще не нравится витиеватость речи, что, он надеется, читатель уже заметил. А этот Шиврю! Да он кого хочешь уморит своим славословием! Надо было быть Людовиком XIY, чтобы все это вытерпеть. И король не только вытерпел, но и стал ещё более благосклонным к Шиврю. А я — нет, увольте, не могу, и потому перехожу сразу к описанию концовки аудиенции).

Шиврю, по его признанию, вынужден был постоянно быть при Монлюсон и приложить старания, чтобы её уберечь, как приказывал король.

— Быть может, граф, — заметил король с благосклонной улыбкой, — эта рыцарская преданность поддерживалась в вас ещё и другим чувством… Э?