Поющие Лазаря, или На редкость бедные люди - на Гапалинь Майлз. Страница 5

— Нелегкая меня побери, — сказал он. — Слышал я, будто английское правительство собирается проделать большую работу на благо бедняков из этой местности, да будут вовеки живы и здоровы все живущие в этом доме. Они думают платить по два фунта в год беднягам вроде нас за каждого из наших детей, который бы говорил на британском английском взамен пакостного ирландского. Пытаются отучить нас от ирландского-то, похвала им вечная. Хоть и не думаю я, что будет когда-нибудь ирландцам облегчение, покуда им суждено жить в домишках в уголке долины, валяться в грязной золе, вечно выходить на рыбную ловлю в вечный шторм, вечно рассказывать истории о вечно-тяжелой жизни сладостными ирландскими словами...

— Горе мне, — громко сказала мать, — ведь у меня только и есть сыновей, что вон тот пропащий, который сидит сейчас на своей заднице на полу в задней части дома.

— Коли и так, — отозвался Старик, — то или их у тебя вскоре прибавится, или же ты вовсе лишена смекалки.

До конца той недели Старик был глубоко мрачен, — знак того, что голова его была полна трудных и запутанных мыслей, ибо он пытался разрешить вопрос нехватки детей.

Побывав в Кахарсивин, он услышал, что новая кампания идет на всех парусах и что множество семей в тех местах успело уже получить хорошие английские деньги; что инспектор движется по стране, ведя подсчет детей и проверяя, насколько они знают английский. Еще он услыхал, что инспектор этот — человек в возрасте, туговат на ухо и даже что работу свою он выполняет без запала. Старик обмозговал все, что услышал, и, вернувшись поздно вечером домой, мокрый до нитки, заявил нам, что не бывает коровы, которая бы не доилась, не бывает собаки вовсе беспородной и нет таких денег, которые не стоило бы украсть.

— Нелегкая меня побери, — сказал он, — если у тебя еще до утра не будет полон дом детей и если мы не заработаем по два фунта на каждом из них!

— Удивительна жизнь в наши времена, — сказала моя мать, — но я ведь ни одного не жду и никогда не слыхала, чтобы такое их прибавление могло случиться в одну ночь.

— Не забывай, — сказал Старик, — что существует Сорха.

— Помилуй Бог, Сорха! — сказала моя мать в большом удивлении. Я и сам немало поразился тому, что он вспомнил вдруг свинью.

— Да-да, именно эта дама, — сказал он. — У нее дети имеются, и в большом изобилии, и голоса у них звонкие, хоть нам и трудно разобрать их речь. Откуда нам знать, не по-английски ли они беседуют между собой? И уж конечно, юные свиньи и молодые люди ведут себя похожим образом, да и сходство в цвете кожи у них немалое.

— Воистину ты мудр, — сказала мать, — но надо соорудить им приличную одежку, раз уж инспектор придет на них посмотреть.

— Вот это действительно не мешает, — сказал Старик.

— Удивительна жизнь в наши времена, — сказал я со своей постели в задней части дома.

— Удивительна, нелегкая меня побери, — отвечал Старик. — Но хотя эти английские деньги и пойдут на пользу беднягам вроде нас, все же я не думаю, что наступит когда-нибудь облегчение для ирландцев.

На другое утро дом у нас был битком набит народом, и на каждом были серые штаны из овечьей шерсти, и все они рылись, повизгивали, похрюкивали и пофыркивали на настиле из тростника в задней части дома. Даже слепой распознал бы, что они там, по вони. Дом провонял ими мгновенно. Уж какое там облегчение могло выпасть на долю ирландцам, я не знаю, но мы-то точно далеки были от всякого облегчения с этим народом, в тесном общении с которым находились постоянно. Мы долго караулили снаружи, поджидая инспектора. Долго нам пришлось высматривать его, прежде чем он появился, но, как сказал Седой Старик, если что должно прийти, то оно придет. Инспектор постучал к нам в дождливый день, когда свет был очень слабым, и у нас в задней части дома, где свиньи, была настоящая свалка и дым стоял коромыслом. Правы были те, кто говорил, что инспектор уже в преклонном возрасте и на ладан дышит. Здоровья у этого англичанина не было ни на грош. Был он тощий, сутулый, с кислым выражением на лице. Любви к ирландцам он не испытывал, что не удивительно, и у него отродясь не было ни малейшего желания входить в лачуги, где таковые жили. Зайдя к нам, он остановился на пороге и близоруко всмотрелся в обстановку внутри дома. Он так и подскочил, почувствовав запах, который стоял у нас в доме, однако не ушел, поскольку у него был большой опыт и привычка к жилищам истинных ирландцев. Седой Старик с достоинством, внушающим к себе уважение, стоял возле дверей, прямо перед благородным господином, я рядом с ним, а мать моя была позади, в задней части дома, возясь с поросятами и лаская их. Время от времени какой-нибудь из поросят выскакивал вдруг на середину дома и снова без промедления возвращался в компанию. Из-за штанов, надетых на них, казалось, что это бодрые малыши, которые лазают на четвереньках по всему дому. Со стороны свиней и матушки все время доносился неясный гул разговоров, но из-за шума ветра и дождя снаружи трудно было уловить в них какой-то смысл. Благородный господин внимательно осмотрелся вокруг, и вонь его отнюдь не обрадовала. Наконец он проговорил:

— Хау мэни?

— Тволф, сёр, — учтиво отвечал Старик.

— Тволф? — благородный господин попытался еще раз всмотреться в происходящее в задней части дома и поразмыслил, силясь сделать какие-то выводы из разговоров, которые были оттуда слышны.

— Олл спик инглиш?

— Олл спик, сёр, — сказал Старик.

Тут благородный господин заметил меня, стоящего позади Старика, и свирепо обратился ко мне:

— Ф-ф-ват из йер нам? — спросил он.

Я был хорошо подготовлен к этому дню и без малейшей робости отвечал:

— Джамс О’Донелл, сёр.

Было ясно, что сам я и люди вроде меня благородному господину не нравятся; но ответ мой его обрадовал, поскольку теперь он мог сказать, что говорил с молодым поколением и что ему отвечали на прекрасном английском; его работа была закончена, и теперь он имел полное право уйти отсюда, подальше от вони. И он вновь скрылся среди дождевых струй, не сказав нам ни слова на прощанье. Седой Старик был до крайности доволен проделанной работой, и я получил от него в награду вдосталь картошки на обед. Свиней выгнали вон, и все мы спокойно и счастливо провели остаток дня. Через несколько дней Старик получил письмо в желтом конверте, и внутри была большая денежная банкнота, но это совсем другая история, и она будет рассказана в этой книге в свое время.

Когда достопочтенный инспектор ушел и мы повычистили дом и попроветрили его от вони, нам показалось было, что дело завершено и вот он — победный конец. Но увы — человек предполагает, а Господь располагает, — вот оно как в этой жизни, и когда бросаешь камень, невозможно предсказать, в каком месте он упадет. Когда на другой день мы пересчитывали свиней, снимая с них штаны, стало ясно, что одной у нас не хватает. Великий плач поднял Седой Старик, увидев, что свинья и предмет одежды тайно похищены у него под покровом ночи. Правда, сам он часто крадывал свиней у соседей и говаривал не раз, что в жизни не зарежет ни одну из своих свиней, а всех продаст, а между тем, в доме у нас прекрасная свиная грудинка всегда водилась в изобилии. Воровством занимались день и ночь все до единого в нашем приходе, — люди бедные обчищали друг друга до нитки, — однако никто никогда не крал свиней у Старика. Уж конечно, не радость поселилась в его сердце, когда он понял, что другой музыкант перенял его собственный мотив.

— Нелегкая меня побери, — сказал он мне. — Не верю я, что они здесь все кругом честные и беспорочные. Бог уж с ней, со свиньей, но ведь штаны — это был порядочный кусок ткани!

— Тебе виднее, уважаемый, — сказал я в ответ. — Но думается мне, что вряд ли свинья эта украдена, да и штаны тоже.

— Так ты думаешь, — сказал он, — что страх передо мной не позволяет им у меня воровать?

— О нет, — сказал я. — Думаю, что вонь.

— Не знаю, — сказал он, — не прав ли ты воистину, сынок. Не знаю, не заблудилась ли и впрямь наша свинья.