Лолита - Набоков Владимир Владимирович. Страница 63

Но до чего прелестна бывала она, и при навевании этих нежных чар, и при мечтательном исполнении других волшебных обязанностей! Кроме того, иногда, в особенно предприимчивые бердслейские ночи, я обещал ей какоенибудь удовольствие или подарок, если она потанцует для меня, и, хотя её рутинные скачки с раскинутыми ногами не столько напоминали томные и вместе с тем угловатые движения парижских petits rats [108], сколько прыжки тех голоногих дивчин в коротеньких юбках и толстых свитерах, которые организованными воплями и гимнастическим беснованием поощряют студентов, играющих в американское регби, всё же ритмика её не совсем ещё развившихся членов очень нравилась мне. Но всё это было ничто, по сравнению с неописуемым зудом наслаждения, который я испытывал от её теннисной игры: могу только сказать, что это было дразнящее, бредовое ощущение какого-то повисания на самом краю — нет, не бездны, а неземной гармонии, неземной лучезарности.

Несмотря на преклонный возраст, она более чем когда-либо была нимфеткой в своей белой теннисной одежде, с абрикосовым загаром на руках и ногах. Крылатые заседатели! Никакой загробной жизни не принимаю, если в ней не объявится Лолита в таком виде, в каком она была тогда, на колорадском курорте между Сноу и Эльфинстоном — и, пожалуйста, чтобы всё было так же правильно, как тогда: широкие, белые мальчишеские трусики, узенькая талия, абрикосовая голая поясница, белый грудной платок, ленты которого идут наверх, кругом шеи, кончаясь сзади висячим узлом и оставляя неприкрытой её до безумия молоденькие и обаятельные лопатки с этим абрикосовым пушком на них, и прелестные нежные косточки и гладкую, книзу суживающуюся спину! Её кепка была с белым козырьком. Её ракета обошлась мне в небольшое состояние. Дубина, стоеросовая дубина! Ведь я мог бы заснять её на киноплёнке! Она бы тогда осталась и посейчас со мной, перед моими глазами, в проекционной камере моего отчаяния!

Перед сервисом, до того как приступить к действию, Лолита как бы делала передышку, выстаивая два-три такта за меловой чертой, и при этом, бывало, разок-другой бросит мяч об землю или носком белой туфельки поскребёт по грунту, всегда свободно держась, всегда оставаясь спокойно-весёлой — она, которая так редко бывала весёлой в её сумрачной домашней обстановке! По-моему, её теннисная игра представляла собой высшую точку, до которой молодое существо может довести сценическое искусство, хотя для неё, вероятно, это составляло всего лишь геометрическую сущность основной действительности жизни.

Изящная ясность всех её движений находила своё слуховое дополнение в чистом, тугом звоне каждого её удара. Войдя в ауру её власти, мяч делался белее, его упругость становилась качественно драгоценнее. Прецизионный инструмент, который она употребляла по отношению к нему, казался в миг льнущего соприкосновения необычайно цепким и неторопливым. Скажу больше: её стиль был совершенно точной имитацией самого что ни на есть первоклассного тенниса, лишённой, однако, в её руках какихлибо практических результатов. Как мне сказала Электра Гольд, сестра Эдузы, изумительная молодая тренировщица, когда однажды я сидел на твёрдой скамейке, начинавшей пульсировать подо мной, и смотрел, как Долорес Гейз, как бы шутя, гоняла по всему корту хорошенькую Линду Голль (которая, впрочем, побила её): «У вашей Долли вделан магнит для мяча в самую серёдку ракетных жил, но, ей-Богу, зачем быть такой вежливенькой?» Ах, Электра, не всё ли равно — при такой грации! Помнится, присутствуя при первой же их игре, я почувствовал, как усвоение этой красоты меня буквально облило едва выносимым содроганием. У моей Лолиты была чудная манера чуть приподымать полусогнутую в колене левую ногу при раскидистом и пружинистом начале сервисного цикла, когда развивалась и на мгновение натягивалась в лучах солнца живая сеть равновесия между четырьмя точками — пуантой этой ноги, едва опушённой подмышкой, загорелой рукой и далеко закинутым назад овалом ракеты, меж тем как она обращала блестящий оскал улыбающегося рта вверх к маленькой планете, повисшей так высоко в зените сильного и стройного космоса, который она сотворила с определённой целью — напасть на него звучным хлёстком своего золотого кнута. Её подача отличалась прямотой, красотой, молодостью, классической чистотой траектории, но, невзирая на беговой её темп, её было нетрудно вернуть, ибо никакой закорючинки или изюминки не было у длинного, элегантного подскока её мяча.

Меня заставляет стонать от обиды мысль, что я мог так легко обессмертить все эти волшебные узоры, запечатлев их на целлулоидовой ленте. Насколько они бы превосходили те моментальные снимки, которые я (безумец!) сжёг! Её смэш относился к её сервису, как относится сектет к октету в сонете, ибо её натренировали, мою прелесть, немедленно после подачи просеменить к сетке на проворных, ярких, в белой обуви ножках. Никто бы не мог сказать, что лучше у неё выходит — драйв справа или драйв слева: один был зеркальным отображением другого, — у меня в самых чреслах до сих пор покалывает от пистолетной пальбы этих ударов, которым вторили чёткое эхо и выкрики Электры. Одной из жемчужин игры Долли был короткий удар с полулета, которому великий Нед Литам научил её в Калифорнии.

Она предпочитала сцену плаванию и плавание теннису; всё же я утверждаю, что, если бы я не подломил в ней чегото (в то время я не отдавал себе отчёта в этом!), её идеальный стиль совмещался бы с волей к победе, и она бы развилась в настоящую чемпионку. Долорес, с двумя ракетами под мышкой в Вимбльдоне (1952), Долорес на рекламе папирос «Дромадер» (1960), Долорес, ставшая профессионалкой (1961), Долорес, играющая чемпионку тенниса в кинодраме (1962), Долорес и её седой, смиренный, притихший муж, бывший её тренер, престарелый Гумберт (2000).

Никакой не существовало лукавинки в её манере играть — если, однако, не считать за финту нимфетки весёлое равнодушие к исходу игры. Она, столь жестокая и коварная в обыденной жизни, тут проявляла такую невинность, такую откровенность, такое доброжелательство в смысле пласировки, что даже посредственному, но настойчивому игроку, как бы он коряво и неумело ни играл, удавалось так прихлопывать и подрезывать мяч, чтобы проковырять себе путь к победе. Несмотря на малый рост, она покрывала всю свою половину (1053 квадратных фута) площадки с необыкновенной лёгкостью, однажды вступив в ритм обмена и покуда могла этим ритмом управлять; но всякая резкая атака, всякая внезапная перемена тактики со стороны противника приводили её в состояние полной беспомощности. Ей, скажем, недоставало одного пункта, чтобы выиграть партию — тут-то её второй сервис, который, довольно типично, был даже сильнее и стильнее первого (ибо в ней отсутствовали те внутренние задержки, которые знакомы осторожным игрокам) звучно ударялся об арфовую струну сетки — и отскакивал в аут. Отшлифованная бисерина её «скатного» удара подхватывалась и возвращалась в угол противником, у которого, казалось, четыре ноги и кривой гребок в руках. Её драматичные драйвы и восхитительные слетники пренаивно падали к его ногам. Вновь и вновь она мазала лёгкий мяч — и, смеясь, пародировала досаду тем, что склонялась вперёд в балетном изнеможении, с повисшим со лба локоном. До того бесплодными оказывались её грация и блеск, что она даже не могла побить пыхтящего Гумберта, основной удар которого был старомодный «подъёмный» драйв.