Исповедь гейши - Накамура Кихару. Страница 33

В иностранном фильме женщина в таких обстоятельствах непременно упала бы в обморок, то так далеко я не стала заходить. Позже я узнала, что госпожа Мото на самом деле лишилась чувств, но я лишь изображала испуг, когда прижималась к своему мужу.

После их ухода муж поинтересовался, все ли я сожгла.

— Все выполнено, как было приказано, — отрапортовала я ему.

— Ты сыграла как настоящая актриса, — похвалил он меня.

Здесь я должна рассказать об одном из наших боев. Юношу звали Ибрагим, и ему было шестнадцать лет.

Один наш беззубый слуга неожиданно заболел. Отправился к брадобрею, но получил солнечный удар. В Калькутте свое ремесло брадобреи справляют прямо на улице под палящим солнцем. Посетители усаживаются на землю, где им и стригут головы. Вот так, приводя себя в порядок, и лишился чувств наш беззубый слуга.

Хотя он утверждал, что ему около тридцати пяти, по моим прикидкам, ему было далеко за шестьдесят.

Ибрагим приходился ему племянником и был миловидным парнем — высокий, довольно смуглый, с белыми зубами. Его отличала свежесть юноши, который вот-вот станет мужчиной.

Он ревностно почитал меня, и повар рассказывал, как юноша хвастался дома: «Наша мэм-саиб самая красивая, самая умная и самая добрая среди тех мэм-саиб, что есть в Калькутте. Она настоящая богиня».

Все звали его «бой», и, похоже, ему нравилось, что я постоянно называла его Ибрагимом.

— Ты первая любовь Ибрагима, — шутил мой муж. Когда мы находились под домашним арестом, он вместе с Викки старался снабдить нас фруктами и пирожными. При этом он рисковал жизнью…

Когда после начала войны мы без гроша в кармане должны были отправляться в лагерь в Гималаях, он добился того, чтобы сопровождать нас.

Мой муж объяснил ему, что мы не сможем платить ему.

«Пайса нахи манта». «Я не возьму денег», — отвечал тот и целых девять месяцев, что мы провели в лагере близ Муссури в Гималаях, не отходил от нас.

Он охотно оказывал ту или иную любезность и другим, и благодаря его усердию все его любили.

В горах было значительно холоднее, чем это можно было представить для Индии. Здесь меня ждали новые испытания. Больше всего я признательна судьбе за то, что она послала нам госпожу Иида. Наши комнаты располагались рядом, и она все время оказывала мне неоценимую поддержку. Госпожа Иида и я буквально прикипели друг к другу, и всюду, будь то внутри или за пределами лагеря, мы всегда были вместе.

В нашем лагере были помещены армейские секретные агенты, военно-морские атташе и разношерстный люд из министерства иностранных дел Бирмы, Сингапура и Момбасы. В сравнении с нашим небольшим генеральным консульством в Калькутте лагерь представлял собой большое хозяйство — 720 человек. Я тогда еще мало что знала об окружающем мире, и поэтому мне все было интересно.

Господин Миядзаки и его супруга из генерального консульства в Рангуне произвели на меня самое сильное впечатление. Он работал в саду и занимался уборкой, она же трудилась на кухне и выполняла всевозможные поручения.

Когда госпожа Миядзаки попала в лагерь, она принесла с собой старый деревянный подголовник, который, похоже, был ей очень дорог. Ее особый говор очень забавлял меня. Она постоянно говорила о «штепанцах генерального консула», имея в виду его шлепанцы. А «цеддудоидная мыльница», естественно, означала «целлулоид».

Она неизменно носила старомодный узел на голове с изящной заколкой, которая была сдвинута на самую макушку, и, как подобает жительнице очень жарких стран, на ней всегда красовалась блуза из тонкого хлопчатобумажного сукна. Очутившись в непривычном для себя холодном климате, она надевала сверху несколько свитеров, которые позаимствовала у нас с госпожой Иида.

К тому же ее муж оказался туговат на ухо, хотя всех уверял, что у него был острый слух. Но так как в течение пятидесяти лет жена что ни день кричала, он и оглох. Хотя та действительно постоянно кричала на него, он любил ее, и они жили душа в душу.

Были еще супруги Икэно, молодая пара под тридцать, которые прибыли из Момбасы. У них был шестимесячный малыш. При обсуждении важных вопросов муж часто поглядывал на часы и был как на иголках. Затем он неожиданно вскакивал и говорил, что ему нужно, к сожалению, идти. Другие пытались его удержать, так как не все удалось обсудить и остались нерешенные важные вопросы. Но он говорил, что должен сейчас купать ребенка, и незамедлительно уходил. Тогда было крайне необычно, чтобы супруг был таким семьянином и оставлял важную беседу, чтобы выкупать своего сына. Всех это озадачивало.

Была еще шестнадцатилетняя бирманка, которая работала в генеральном консульстве. Эта пухленькая девушка и юноша, выходец из Сингапура (он работал на армейскую разведку), подружились и гуляли, взявшись за руки, что в то время было совершенно чуждо мне и крайне меня удивляло.

Мужчины в лагере с каждым днем вели себя все более истерично. И началось это с калькуттских служащих.

Господин Т. при малейшем поводе, который подавал ему его местный бой Айзек, впадал в гнев. Однажды он со всего размаху ткнул того вилкой в губу. Кровь хлестала ручьем, но, впрочем, тогда индийцы не могли защищаться. Мне было очень жаль Айзека, и было невероятно стыдно за истеричных японских мужчин.

Другой плохой пример подавал служащий А. из Калькутты. Когда у него было неважное настроение, он с утра до вечера не открывал рта. И даже когда его приветствовали словами: «Доброе утро» или «Добрый день», он не отвечал.

Когда каждый живет сам по себе, подобное не замечаешь, но при тесном общении характер таких людей быстро обнаруживает себя.

Один военно-морской атташе и генеральный консул начали устраивать между собой потасовки. Атташе не был особенно высокорослым, но оказался крепко сбитым парнем с угрожающим выражением лица. Поскольку мне в Симбаси доводилось встречать одних учтивых морских офицеров, меня поразило, что на том же флоте встречаются подобные неотесанные мужланы. Хотя все эти господа принадлежали к образованному сословию, истерия среди мужского населения лагеря все нарастала.

Госпожа Иида и я оказались значительно крепче. Она с энтузиазмом изучала растения высокогорья. Эти свои знания она смогла применить после войны в своей мастерской по икебане Art Flower Miyiki Studio.

Одним из моих любимых занятий было придумывание того, как обвести вокруг пальца нашего жестокосердного начальника лагеря Мерфи.

Он решительно отклонял всякую маленькую просьбу, и, когда к нему приходили мужчины, сразу же разгоралась перебранка. Когда я шла к нему, то говорила тихим голосом, с присущим юной особе кокетством. Затем он тоже вначале говорил «нет» — с присущей ему черствостью, — чтобы соблюсти приличия, но затем позволял себе смилостивиться.

Он был угрюм и внешне походил на седоволосого американского комика Гроучо Маркса, только значительно более непокладистый. Но спустя два месяца он уже улыбался нам и здоровался.

Госпожа Иида как раз испекла чудесный пирог, который мы вдвоем и преподнесли ему, и это возымело свое действие. Нам было разрешено в сопровождении охранника спускаться за покупками в долину, каждый день совершать прогулки и мыться в бочке из-под керосина. Она была переделана под глубокую японскую ванну, где вода доходила до плеч.

По ночам, когда все уже спали, госпожа Иида и я купались в этой бочке. Мы ощущали себя прислугой на курорте, которая всегда мылась последней.

Госпожа Иида читала стихи: «Прежде мир вызывал у меня отвращение, но вот ныне я тоскую о нем». Она считала, что мы также через десять лет будем наверняка тосковать о наших купаниях в керосиновой бочке. Это очень забавляло нас.

Когда наступила весна, распустились рододендроны, синий мак (который цветет только в Гималаях), и чудный терпкий запах магнолий окутал горы. Воздух был напоен весенними ароматами.

Тут и там сновали дикие обезьяны, и, когда им предлагали кусочки хлеба, они, словно ручные, приближались к вам.

Однажды молодой консульский служащий пошел гулять и намеренно запустил камнем в обезьяну и поранил ее. Когда же на следующий день он вновь с компанией отправился гулять, свыше десяти обезьян набросились на него одного, днем раньше бросившего камень. Это было ужасное зрелище.