Исповедь гейши - Накамура Кихару. Страница 43

Жена Тилтманна приехала из Лондона. Это была изысканная, стройная, красивая женщина.

Она не могла жить без Лондона, и супруги за два года встречались лишь один раз. Поскольку они вдвоем занимались писательским трудом, их работа и личная жизнь составляли для них высокую ценность. Его супруга говорила, что не может жить иначе как в Лондоне, тогда как господин Тилтманн непременно должен был находиться здесь, в Японии. Они практиковали такого рода семейные отношения уже не один десяток лет. Она жила в Лондоне, а он в Токио. Тем не менее, они не расходились. Один раз в два или три года они ездили друг к другу и жили вместе три месяца. Затем каждый возвращался к своей жизни. Это была весьма редкая форма брака, которую я даже вообразить не могла, но его жена держалась совершенно естественно, и они производили впечатление семейной пары, которая постоянно живет вместе. У них были вполне непринужденные отношения. Вечерами муж стучал у себя на втором этаже на пишущей машинке, а она, вооружившись ручкой, писала в своей комнате этажом ниже за письменным столом.

Во время еды они вели себя совершенно непринужденно, как подобает супружеской паре средних лет, где друг друга понимают с полуслова. Глядя на них, я о многом задумывалась. Похоже, и такой брак имеет право на существование. Это была очень любопытная чета.

В первой части я уже упоминала о господах Тилт-манне и Фудзивара Ёсиэ, которые до конца своих дней жили в Императорском отеле. Когда я несколько лет назад была в Японии, то меня и Хаяси Кэнъи-ти пригласили в Императорский отель. Генри Сима-ноути угостил нас бифштексом по-шаляпински. Тогда Кэн сказал: «Пойдем навестим Тилтманна, раз мы здесь».

Мы боялись, что он может нас не узнать, но он, оказывается, все помнил. Он достал осторожно пожалованный ему императором орден и показал нам. Было немного грустно видеть, как молодцевато выглядевший до войны мужчина превратился в полуслепого, крайне немощного старика. Ему тогда исполнилось девяносто лет.

Однако вернемся в послевоенный Токио. Однажды я как переводчица сопровождала супругов Тилтманн в район Цукидзи, где их пригласил в ресторан «Юкимура» один издатель. Я слышала, что ресторан переехал и теперь, существенно расширившись, располагается напротив театра «Тэйгэки».

Кроме того, его оками-сан должна быть такой лее деятельной и преуспевающей, как прежде. Я давно мечтала повидаться с ней. Хотя я постоянно собиралась посетить ресторан, дни мои были так заполнены, что мне никак не удавалось направить свои стопы в районы Цукидзи, Кобикитё, Гиндзы и другие хорошо знакомые кварталы. Поэтому я несказанно обрадовалась, что мы получили приглашение в «Юкимура». Когда к нам вышла оками-сан, мы обе расплакались, ведь было так чудесно видеть друг друга живыми и невредимыми. Окалш-сан выглядела, как и всегда, молодой, красивой и крепкой. Ее заведение значительно расширилось, превратившись в по-настоящему изысканный ресторан. Все, отличающиеся, подобно Тилтманну, утонченным вкусом, любили здесь бывать, и тем, кого пленяла японская простота, здесь очень нравилось.

Я встретила там много старых знакомых лиц, но были и новые, мне неведомые. Похоже, в город понемногу возвращались из деревни гейши.

Мы хватали друг друга за руки, радуясь встрече после долгой разлуки. Были здесь и мои старые приятельницы.

— У нас теперь так много американских гостей… и нам часто не хватало тебя, — сказала через некоторое время окалш-сан. — Если бы ты могла вернуться в Симбаси в качестве переводчицы, то оказала бы нам неоценимую услугу.

— Союз гейш ее непременно возьмет на работу, — обратилась она к супругам Тилтманн и тому, кто пригласил нас, а я все это перевела им.

— Для нас она также незаменимый помощник, но я вижу, что и союз гейш в ней настоятельно нуждается, — сказала с сожалением госпожа Тилтманн.

Окалш-сан из «Юкимура», глава союза гейш Симбаси, чайное заведение «Кикумура», гейша Яэтиё и другие дружно просили за меня, и оками-сан еще раз поговорила с супругами Тилтманн. Таким образом, я снова вернулась в Симбаси.

Хотя мое имя осталось прежним, Кихару, но возвращалась я в качестве переводчицы. Я спешно отправилась в деревню, чтобы забрать свои два или три кимоно и оби, которые удалось спасти от огня, моментально вернулась назад и перебралась в «Юкимура», где мне отвели небольшую, уютную комнатку рядом с покоями оками-сан. Для меня оказалось большим подспорьем, что она позаботилась также о поддевочных кимоно, таби, плетеных шнурах для оби и других мелочах гардероба. В тот день, когда можно было, наконец, отпраздновать мое возвращение, поздравить меня пришел лично господин Тилтманн. Он преподнес мне чудесную сумочку к кимоно, а его жена подарила мне европейский складной зонтик. Подобного складывающегося зонтика из нейлона я еще не видела. Открывание этого маленького сложенного зонта походило на фокус. Он был голубого цвета и усеян розами. Меня пленила его красота, и я раскрывала его и в дождь и в солнце.

В районе Цукидзи располагался тогда военно-морской госпиталь, где шли на поправку американские раненые. Похоже, рядом были казармы, так как уже ранним утром к нам часто заявлялись американские солдаты. Хотя перед главными воротами красовалась вывеска с надписью «Вход воспрещен», однако порой через служебный или черный ход проходил огромный черный солдат. Повар и прислуга не могли ничего поделать, поскольку ничего не понимали из его слов, и, лишь дрожа всем телом, словно завороженные провожали его взглядом.

В таких случаях девушки, что подогревали сакэ, и посудомойщицы звали меня. Некоторые солдаты действительно не замечали, что они через задний ход являлись в заведение, куда вход им был запрещен. Другие же, напротив, знали об этом, но тем не менее хотели обязательно заглянуть внутрь.

Поскольку в Америке не принято снимать обувь (считается невежливо делать это в присутствии других), они, громыхая, заваливались обутыми внутрь. Все пытались задержать их словами: «Нет, нет», но солдаты не обращали внимания и со смехом шли дальше.

Тогда я обращалась к четырем или пяти подобным черным верзилам с такими словами:

— В моей стране считается плохим тоном являться в дом в грязных ботинках. Прошу вас тотчас вернуться в прихожую!

— Oh, I am sorry1, — сокрушались они и послушно выходили.

— У передних ворот висит надпись: «Вход воспрещен». Если я сейчас позову военный патруль, они немедленно заберут вас. Что вам, собственно, надо?

— Мы хотели просто посмотреть, — отвечали парни.

— Ну, хорошо, я проведу вас, но ни слова патрульным.

Затем я устраивала для них небольшую экскурсию по японскому чайному домику. Они снимали обувь и молодцевато шествовали вслед за мной. Когда я им показывала большой зал, они поражались. Перед широким настенным свитком с изображением пейзажа, висящим в токонома, стояла огромная, более метра высотой ваза из керамики киёмидзу с цветущими ветками горной сакуры. Буквально открыв рот, восхищенно глазели на нее как белые, так и чернокожие солдаты, только и зная, что повторяя: «wonderful» или «beautiful»2.

Реквизированные американцами японские дома, как и дом Гвен, были заново покрашены. «Юкиму-ра» же не был покрашен, но благодаря тому, что горничные каждое утро натирали балки п?оконома и прихожую с помощью сыворотки тофу, те всегда сверкали чистотой.

Нас часто американцы спрашивали, какого рода мастикой мы пользуемся. Однако блеск достигался ежедневным втиранием сыворотки тофу, становясь при этом еще сильнее. Когда мы показали им мешочек с отходами тофу, они непременно хотели захватить это средство с собой в Америку.

Между тем становилось все чаще неприятно, что молодые гейши совершенно не понимали по-английски. Нередко случалось, когда чуть ли не каждый вечер к нам приглашали американских гостей. Разумеется, они были гостями японцев…

В Киото и Осаке жило много богатых выходцев из Китая и Кореи, чьи страны относились к державам-победительницам. Эти господа-победители, как мы их величали «ки» и «ко», немилосердно сорили деньгами. В Симбаси же, напротив, у нас почти не было китайских или корейских посетителей.