Мнимые величины - Нароков Николай. Страница 110

Григорий Михайлович уже ушел, его шаги по коридору уже стихли, и входная дверь уже хлопнула, а Евлалия Григорьевна все еще стояла и не решалась сойти с места. «Что я наделала?» — повторяла она, не зная, наделала ли она что-нибудь и случилось ли что-нибудь. Ощущение брезгливости и отвращения от поцелуя Григория Михайловича уже прошло (оно почти мгновенно прошло), и она никак не могла вспомнить и сообразить точно: что же все-таки произошло? Да и произошло ли что-нибудь? Со спутанным и тяжелым чувством она отошла от двери и села за машинку, печатать.

Прошло часа два. Евлалия Григорьевна все еще продолжала печатать, но она стала все чаще и чаще взглядывать на часы. «Ну, скажем, полчаса туда да час там… Ну, обратно — тоже полчаса… Ему пора уже вернуться, совсем уж пора вернуться! Почему он не идет?» — думала и рассчитывала она. Наконец не выдержала и пошла к Софье Дмитриевне. Та сидела и надвязывала чулок, а Шурик читал ей из «Букваря»: «Хороша каша у Маши»…

— Софья Дмитриевна! — дрогнувшим голосом сказала Евлалия Григорьевна. — Папы все еще нет!

— Задержался, верно! — с притворным равнодушием зевнула Софья Дмитриевна. — Рано ведь еще… Сколько сейчас времени?

— Три часа уже!

— Ну вот видите: всего только три часа.

Чем дальше шло время, тем беспокойство все больше и больше охватывало Евлалию Григорьевну. Когда стемнело, она стала метаться по комнате и все порывалась «пойти и узнать». Шурик с тревогой следил за нею глазами, а потом не выдержал, расплакался и спрятал голову в ее колени.

— Куда вы пойдете, на ночь глядя? — урезонивала ее Софья Дмитриевна. — И кто вам сейчас что-нибудь скажет? Да, может быть, еще ничего и не случилось, а так только… Не маленький же он!

— Нет, нет! Они его опять арестовали! — металась в тоске Евлалия Григорьевна. — Он пошел к ним, а они…

— Гм!… Арестовали! Кто ж их знает? — задумалась Софья Дмитриевна. — Но даже если оно и так, то сейчас-то зачем вам бежать? До завтрева подождать надо.

— До завтра? А если…

— Что за «если» такое? Никакого «если», может быть, еще и нет совсем!

Шурика уложили спать рано, а сами все сидели и спорили: Евлалия Григорьевна была уверена, что «что-то случилось», а Софья Дмитриевна твердила, что «подождать надо». Но часам к десяти и она согласилась с тем, что «что-то нехорошо».

Всю ночь Евлалия Григорьевна не спала, а рано утром, часов в шесть, вскочила, быстро и беспорядочно оделась и приготовилась бежать. Софья Дмитриевна еле образумила ее.

— Да разве ж можно в такую рань? Да там же и никого нету еще, все спят! Подождите хоть до девяти-то часов.

Она взяла власть в свои руки и настояла на том, чтобы Евлалия Григорьевна подождала. Но в девять часов отпустила ее:

— Идите уж, коли так! И не сходите с ума-то там, ради Бога! Дайте вот я вас благословлю, голубенькая вы моя…

— И Шурик… Посмотрите за Шуриком!

В НКВД ее долго не пускали, спрашивали, кого ей надо и зачем, а она помнила только, что в повестке была двадцать седьмая комната, фамилию же Воронченко она забыла. Наконец ее пропустили. Воронченко встретил ее хмуро, даже озлобленно, и сразу начал кричать:

— Кто? Володеев? Я вызывал? Вчера? Никого я не вызывал, путаете вы, гражданка!

Потом вспомнил, нахмурился еще больше и вызвал Золотухина. Золотухин принял ее очень вежливо, с притворным участием, и сказал, что он действительно вызывал вчера к себе «гражданина Володеева по одному пустячному делу», но что тот ушел «приблизительно в начале второго».

— Так что же? — волновалась Евлалия Григорьевна. — Где же он?

— Возможно, что по дороге домой с ним произошел какой-нибудь несчастный случай, — подсказал Золотухин. — Обратитесь в милицию.

В милиции Евлалия Григорьевна тоже не могла сразу попасть туда, куда нужно, и ее всё отсылали из комнаты в комнату. В конце концов какой-то дежурный сжалился над нею, стал телефонировать то туда, то сюда и наконец что-то узнал. Евлалия Григорьевна не слышала того, что ему сказали в трубку, но по тому, как он нахмурился и замигал глазами, поняла, что случилось что-то страшное.

— Что? Что? — вся холодея, спросила она, когда дежурный повесил трубку на аппарат.

— Поезжайте в анатомический театр! — уклончиво ответил дежурный, хватаясь за папку с бумагами и притворяясь, будто ему некогда долго разговаривать. — Там вам скажут.

В анатомическом театре ее встретили внимательно, участливо и даже тепло. Она не знала, кто был тот высокий, худой и белобрысый, в белом халате, совсем еще молодой, но он говорил с нею, как брат. Он так осторожно, так бережно и так мягко сказал ей все, что она, хотя обомлела и затрепетала, но овладела собою. И он ни за что не пустил ее в мертвецкую «посмотреть на папу»: она не знала, а он знал, что только постороннему и к тому же привычному человеку с крепкими нервами можно было смотреть на ту бесформенную и безобразную груду раздавленного и разорванного мяса, которая была свалена на оцинкованном столе.

— Вы потом, потом посмотрите! Не сейчас! — мягко, но настойчиво уверял он. — Сейчас нельзя, мы еще не все сделали, что надо.

А когда Евлалия Григорьевна, пришибленная и оглушенная, встала, чтобы уходить, он в нерешительности заколебался.

— Дойдете одна-то? — почти робко спросил он. — Может, проводить вас?

И, не дожидаясь ответа, крикнул в соседнюю комнату.

— Женечка! Идите сюда!

Вошла молодая девушка, тоже в белом халате. Он засуетился.

— Вы, Женечка, побудьте тут за меня, а я скоро вернусь. Надо!

— Но я сама… Я сама дойду! — тут только спохватилась и запротестовала Евлалия Григорьевна.

— Ну вот… Что мне, трудно, что ли?…

По дороге он все уверял ее, что это «хотя, конечно, и трагедия, но все-таки это только несчастный случай и не более того!» И по его словам, а главное, по тону, выходило так, будто от того, что это «только несчастный случай», а не что-нибудь другое, от этого ужас совсем уж не так и велик. И этот странный довод действовал на Евлалию Григорьевну, и ей даже становилось легче оттого, что это только несчастный случай.

В квартире, конечно, сразу же все и обо всём узнали. Сталпливались в комнате Евлалии Григорьевны, сокрушенно качали головой, некоторые даже утирали слезы и все пробовали утешать Евлалию Григорьевну. А между собою судачили шепотком и высказывали ненужные соображения. А одна из соседок, уходя в свою комнату, тихо сказала мужу: