Тонкая нить(изд.1968) - Яковлев Андрей Яковлевич. Страница 58

— Что, может, пулю в лоб пустишь? — зло, с издевкой спросил полковник.

— Вы не смейтесь, — взмолился Савин, — но я действительно не вижу выхода.

— Да уж какой тут смех! Только винить-то тебе некого: сама себя раба бьет, что нечисто жнет. Ты вот что скажи: только честно — понял? — что такое эта самая Войцеховская? Понял? Или опять к ней побежишь?

— Нет, — твердо указал Савин, — теперь уж не побегу. Если надо — не побегу!

— То есть как это «если надо»? — взорвался полковник. — А сам ты как считаешь, сам? Это уж, брат, тебе решать. Нечего за чужую спину прятаться.

Савин встал.

— Товарищ полковник… памятью отца… — На глазах его выступили слезы. — Разрешите идти?

— Постой, постой. Куда ты?

— В часть, конечно, к командованию. Расскажу все, как было. Ну… ну… и буду проситься на какую-нибудь работу… — Голос Степана дрогнул. — На аэродром. Хоть грузчиком, вольнонаемным…

— Опять геройствуешь? — сурово сказал Скворецкий. — Смотрите, мол, какой я несчастненький. Каюсь. Готов в чернорабочие.

— Зачем вы так? Куда же мне, кроме аэродрома? Ведь если не в воздухе, то рядом, там мое место. Я с вами, как… как с отцом, а вы…

— Дурак, право дурак, — перебил его полковник. — Садись. Держи бумагу. Пиши.

— Что писать, — робко спросил Степан, усаживаясь на место. — Куда?

— Первое: пиши подробное объяснение, как все произошло в аэропорту. Что и почему ты утаивал раньше, при расследовании. Пиши мне, на мое имя: начальнику Крайского управления КГБ.

— А вы… вы начальник Управления КГБ?

— Да, именно так. Второе — главному командованию Военно-Воздушных Сил. Рапорт. Пиши, что вину свою осознал полностью, ну и всякое такое. Одним словом, пиши так, как находишь нужным. Подсказывать не буду. Учти одно — в рапорте о Войцеховской не распространяйся. Укажи, что ряд обстоятельств, связанных с твоими поступками, сообщил полностью органам государственной безопасности. Сошлись на меня. Ясно?

— Ясно. Только… только… стоит ли? Ну зачем я буду обращаться к главному командованию? Вы правильно сказали: сам виноват, сам и расплачиваться должен. И зачем я буду на вас ссылаться? Вы же меня почти не знаете…

— Да, тебя я не знаю, но знал Сергея Савина, сына которого в беде не брошу. Да и соображать кое-что соображаю. Я тебя, паршивца, вытащу из грязи, в которую ты сдуру залез. Вытащу…

— Товарищ полковник, — всхлипнул Степан. — Товарищ полковник…

— Ладно, ладно, пиши…

Когда оба документа были написаны, полковник Скворецкий внимательно их прочитал.

— Хорошо, — сказал он Савину, — вот теперь можешь идти. Явись к командиру части и доложи, что вину свою признаешь, что обратился с рапортом к главному командованию. Расскажи, конечно, о чем пишешь в рапорте. Доложи, что был в КГБ. Но вот уж насчет объяснения, которое мне адресовано, в подробности не вдавайся. Если командир или замполит будут интересоваться, пусть прямо мне звонят. Понятно?

— Так точно, товарищ полковник. Вас понял.

— Один вопрос: как думаешь вести себя дальше с Войцеховской?

— Хватит об этом, — с мольбой сказал Савин. — Знать ее больше не желаю. Встречу на улице — не подойду.

— Вот и напрасно, — спокойно сказал Скворецкий. — Так бы оно, конечно, было проще, но мне хочется верить, что тебе по плечу будет нечто более трудное…

— Более трудное? — повторил Савин. — Я вас не понимаю, товарищ полковник.

— Слушай, тогда поймешь. Ты говорил, что Войцеховская порой вызывала у тебя подозрение. Так?

— Да, товарищ полковник, говорил.

— Видишь ли, подозрительность — штука скверная. Очень скверная и очень опасная. Дорого она нам, советскому народу, обошлась в свое время. Что такое подозрительность? Это когда начинают сомневаться в людях, в отдельном человеке без должных к тому оснований. Но судя по тому, что ты рассказывал о Войцеховской, оснований присмотреться к ней больше чем достаточно. Присмотреться — я подчеркиваю. Не более того. Этого требует бдительность. Бдительность, а не подозрительность. Понятно?

Савин молча кивнул.

— Представь себе, — продолжал Скворецкий, — что вот так, с бухты-барахты, ничего толком не объяснив, ты с ней порвешь. Встретишь — и не поздороваешься. Как ты думаешь, не покажется ей это странным, не насторожит ее?

— Пожалуй, вы правы, — согласился Савин. — Она, конечно, удивится.

— Вот видишь, — сказал Скворецкий. — Следовательно, рвать с ней не к чему. Но и бегать за ней, как прежде, не бегай. Если встретишь, держи себя так, будто ничего не произошло. Сумеешь?

— Раз надо, товарищ полковник, сумею.

— Надо. Ты и сам толком не понимаешь, до чего надо. Глаза, конечно, держи открытыми. Не вздумай задавать ей какие-либо вопросы — упаси бог! — но замечай все. Если что насторожит, покажется странным — сразу ко мне. Ясно?

— Ясно, — твердо сказал Степан.

— Справишься, по силам задача?

— Товарищ полковник, я уже сказал: раз надо…

— Отлично! Ну, вот теперь, кажется, все, теперь можешь идти.

— Спасибо, товарищ полковник, спасибо за все, — взволнованно сказал Савин и стремительно вышел из кабинета.

Глава 23

Ознакомившись с запиской начальника управления, Миронов отправился на розыски проводника поездов дальнего следования Ивана Петровича Семенова.

Задача, которую пришлось решать Андрею, оказалась нетрудной: Семенов работал на Крайской железной дороге давно, знали его многие, и Миронов сравнительно быстро получил более или менее полную характеристику Семенова.

Иван Петрович Семенов появился в Крайске вскоре после окончания войны, сразу после демобилизации из армии. Как явствовало из материалов его личного дела, он работал проводником еще в довоенные годы, в Минске. С первых дней войны — на фронте. Начал войну рядовым, рядовым и кончил. Вся его семья — жена, трое детей погибли во время бомбежки еще в Минске, в начале войны. Семенов остался на свете один как перст. Жил бобылем и поныне. Квартировал он в небольшом домике, невдалеке от вокзала, у пожилой одинокой женщины, сдавшей комнату внаем. У нее же и столовался.

Ничем Семенов примечателен не был: проводник и проводник, как и многие другие. Службу он нес исправно, ни в чем предосудительном замечен не бывал, но и передовиком не числился. Был Иван Петрович нелюдим, угрюм, замкнут.

Вот, собственно говоря, и все, что удалось выяснить Миронову. Под предлогом поисков комнаты, которую на время можно было бы снять, Андрей побывал в доме, где жил Семенов. Домишко был старый, ветхий. Кроме владелицы дома и Семенова, никто в нем не жил. Узнать что-либо у хозяйки Миронов не смог: она была на редкость неразговорчива, под стать Семенову, каким он рисовался в рассказах сослуживцев.

Повидать проводника Миронову не удалось: он был в отъезде и должен был вернуться только через трое суток.

Возвращаясь в управление, Миронов решил навестить в больнице Сергея Савельева.

Савельева, к его удивлению, в палате не оказалось: как сообщила словоохотливая нянечка, он сегодня впервые был выпущен «на волю», гулял в больничном саду. Андрей нашел его на одной из усыпанных пожелтевшими листьями дорожек: опираясь на палку, Сергей ковылял от скамейки к скамейке.

— Ну, как, — радостно вскричал он, завидев Миронова, — как я хожу? Нормально? Вот только палка…

— Ладно, ладно, — потряс ему руку майор. — Ты, брат, молодцом. Глядишь, через неделю-другую и на выписку. А там — на юг, в санаторий. Красота!

Савельев помрачнел, на лбу его обозначились упрямые складки.

— Думал я, Андрей Иванович, об этом самом курорте. Ни к чему все это. Ведь еще несколько дней, и я буду здоров. Мне не лечиться, мне работать надо. Лечением я сыт по самое горло…

— Ну знаешь, Сергей, — возразил Миронов, — врачам виднее… Да и куда тебе торопиться, что за месяц-полтора изменится?

— Андрей Иванович, — укоризненно сказал Савельев, — и вы туда же? А я-то думал, вы поймете. «Месяц-полтора»! Легко сказать! Но за эти полтора месяца с делом Черняева будет кончено… Без меня. Без меня, вы понимаете?! А ведь это первое серьезное дело, в котором я участвовал…