Евангелие от Фомы - Наживин Иван Федорович. Страница 58

— Осанна!.. Радуйся, царь иудейский…

Перед ней, во главе необозримой толпы, во главе народа — он, тот, которого она, падшая, не смела даже любить, которому она молилась, да и то только издали, втайне, чтобы никто не видел ее молитв, чтобы он сам не оскорбился ими… И он — царь!.. Она жадно ловила маленькими, розовыми ушами своими все, что говорилось в народе: не будет теперь ни бедных, ни богатых, ни торжествующих, ни униженных, ни слез, ни горя, ни крови… Его царство будет как сказка!.. О, как хотела бы она не одежды свои подстелить на камни — у нее не было ничего, чтобы подстелить — но самой, самой броситься под ноги ослицы…

— Осанна!.. — пела-рыдала она. — Радуйся, царь мой!..

Окровенив себе обе руки, она с усилием оторвала длинную ветвь красных, вьющихся роз, падавшую с серого забора усадьбы Ханана и красным, точно в крови венком этим бережно обвила шею ослицы, которая умным глазком своим все косила на перепуганного шумом осленка. И вдруг Сарра увидала отца, радостного, неузнаваемого. С восторженным визгом она бросилась ему на шею и оба, обнявшись, зарыдали от счастья: теперь конец всем мукам их!..

— Осанна!.. Радуйся, царь наш…

Сквозь туман слез Иешуа видел, как впереди, у черной пасти городских ворот, вокруг кричащего что-то Вараввы, остро заблистав на солнце, поднялась вдруг щетина пик, мечей и топоров: то зелоты, собравшись вокруг своего вождя, первыми вступали в священный город, столицу молодого царя.

— Что такое? — кричали с крыши на крышу встревоженные иерусалимцы. — Что тут происходит?.. Кто это там на осле?..

— Это Иешуа, пророк галилейский… — радостно кричали из водоворотов улицы. — Какой Иешуа?! То царь иудейский!.. Ведем его на царство… Осанна!.. Осанна!.. Осанна!..

На верхней площадке угрюмой башни Антония засуетились, остро блистая на солнце шлемами, римляне. Но это только подлило масла в огонь: одно слово царя, и враги народа иудейского будут стерты в пыль. Но больше, чем римляне, раздражали толпу холодные иерусалимцы, которые никак не заражались этими народными восторгами. Толпы нарочно, на зло им, усилили свои крики… И каким восторженным ревом приветствовали паломники большую толпу рабов, которая во главе с решительным и мрачным Иегудиилом, вооруженная молотами, кольями, топорами, пиками, серпами, и просто камнями, бурным потоком вынеслась на широкую площадь перед священным храмом и сразу стала за повстанцами Вараввы…

И все новые и новые толпы паломников, обработанные на пути зелотами, шумя, вступали в город во все ворота…

Но у претории уже выросла железная стена легионеров под щетиною копий. Медный рожок угрожающе пропел что-то властное. Широкоплечий центурион поднял к толпам руку, и медно ударило в тишине вдруг насторожившейся площади какое-то короткое, непонятное слово. Бешеным хохотом, издеваясь, ответил врагу страшный Варавва, махнул мечом, и его повстанцы дьявольским вихрем метнулись на римлян.

Враз поднялись щиты с изображением всемогущего цезаря, враз склонились копья и, как море от скалы, отхлынули зелоты от железной стены, но только для того, чтобы снова, с еще большею яростью броситься на ненавистных… От башни Антония уже спешил на выручку другой отряд римлян, но рабы своими голыми телами в восторженном бешенстве загородили им путь…

Солнечная площадь закипела яростными криками, лязгом и звоном оружия и горячей кровью человеческой. Вооружение повстанцев было несравнимо с вооружением римлян, но священная ярость детей Израиля делала свое дело: если местами их теснили римляне, то в других местах они неудержимым валом своих тел опрокидывали врага. Потери почти голых повстанцев были несравненно больше потерь римлян и неудержимо росли. Но и это не останавливало их: в их душе горел завет Иуды Галонита: лучше погибнуть, чем подчиниться кому бы то ни было!.. Их не смущали паломники, которые с паническими криками разбегались во все стороны, не смущало их и то, что в водоворотах боя исчез их молодой царь иудейский, не смущало даже то, что смертельно раненый горячий скакун Вараввы опрокинулся на их глазах вместе со своим всадником, римляне овладели смелым воином и, несмотря на все усилия повстанцев освободить его, увели его в башню Антония. Они, истекая кровью отступали, но не бросали оружия, не сдавались…

Часть паломников, разбегаясь, увлекла за собой в храм и Иешуа. Обагряя плиты храма кровью погибающих, римляне теснили защищавших храм повстанцев шаг за шагом. Ужас, жалость, гнев бушевали в душе Иешуа. Он не знал, что делать. Но когда повстанцы во дворе Язычников в вихревом порыве разметали отряд римлян, он испытал чувство и радости, и гордости. И ужаснулся на себя: его дело гибло в нем самом, в нем первом!.. Прорвав ряды защитников, римляне снова ворвались в храм и у самого жертвенника перебили стариков-галилеян, приносивших там в испуге жертву Адонаи…

Он понял, что все кончено — если не для народа, то для него. И душу опалил вопрос: а что было бы, если бы он покорился их зову и стал во главе их?!. Он схватился за голову: царствия Божия он этим не установил бы, но сколько бы слез он утер… В душевном изнеможении он закрыл глаза, крепко стиснул зубы и прислонился пылающей головой к стене храма. Она была жестка и холодна. Ее холод отрезвил его. Он понял, что он, он сам положил оружие перед — жизнью…

Между тем в зале заседаний собрались перепуганные старейшины. Все были в величайшем смущении: с одной стороны, неожиданно вспыхнувшее восстание — да еще накануне праздника, когда в городе были сотни тысяч богомольцев! — могло обещать успех, так как римский гарнизон был в Иерусалиме ничтожен, и повести к полному освобождению народа, как при Маккавеях, но с другой стороны, они слишком хорошо знали силу Рима и слабость своего раздираемого внутренними раздорами народа…

— Мы слишком слабы, чтобы противостоять римлянам… — сказал кто-то, тяжело вздохнув.

— Да… — сказал Ханан своим угасшим старческим голосом. — А кроме того, лук повстанцев направлен и в нашу сторону: управившись с римлянами, они возьмутся за нас…

За тяжелыми, резными дверями послышались быстрые шаги, и в зал заседаний, вырвавшись из рук, пытавшихся задержать его стражников храма, ворвался пышущий жаром боя и весь в крови Иегудиил.

— Старейшины… — исступленно крикнул он. — С народом вы или против народа? Если с народом, то сейчас же становитесь во главе его, а если против народа, то… спасайте головы ваши…

Ответом ему было тяжелое молчание. Он с ядовитым презрением несколько мгновений смотрел на них, потом плюнул и со свистом бросил:

— Предатели!..

И, капая кровью с меча, он широкими шагами вышел из дверей и — тут же был свален с ног и связан римлянами…

В залу заседаний то и дело входили бледные, возбужденные гонцы, разосланные синедрионом во все концы города.

— Повстанцы дерутся насмерть… — доносили они дрожащими голосами. — Один отряд их пробивается к претории…

— Рабы полегли все до единого… — доносил другой. — Так кучами и лежат… И вою, плача над ними!.. Женщины, дети…

— Небольшой отряд наших заперся в башне Силоамской… — доносил третий. — Римляне настойчиво штурмуют ее, но сделать ничего не могут…

— У жертвенника римляне зарубили двадцать галилеян!..

Скоро все выяснилось: огромные толпы паломников рассеялись, попрятались, и все восстание свелось к выступлению рабов и небольшого отряда повстанцев: гора родила мышь…

Встал сухой и тонкий Иезекиил.

— Ханан прав… — сказал он. — Лук натянут и в нашу сторону… Пойдемте теперь же к Пилату и скажем ему все. Ибо, если он услышит это не от нас, то на нас падет обвинение в соучастии, нас перебьют и народ будет рассеян…

Некоторые пытались было возразить.

— Да, да, да… — поддержало Иезекиила большинство. — Именно так!..

Совещание длилось недолго — победные крики римлян слышались со всех дворов храма. Все вышли из залы заседаний и, тревожно прислушиваясь к мятежным шумам города, — отдельные кучки отчаявшихся повстанцев еще дрались — среди неподвижных трупов, стонущих раненых, луж крови, изломанного оружия, направились в преторию.