Глаголют стяги - Наживин Иван Федорович. Страница 20

Зашумела вокруг холма тризна. И, когда все подкрепились и хорошо выпили, — у древлян мёда-то только держись! — начались в честь ушедшего игры воинские, поездьство: стрельба из лука, примерный бой парами на конях, бой пеших, единоборство, метание копий. И все просто глаз не сводили с Даньслава: молоденький полочанин, точно весь в огне, бился как бешеный и побеждал даже славных бойцов полянских. В этом исступлении он топил свои думы и опасения. Ярополк дивился подвижности и отваге молодого бойца.

— Молодец!.. — сказал он. — Я охотно взял бы тебя в свою дружину…

— И не раскаялся бы, княже, — гордо отвечал юноша. — Может быть, и придётся ещё послужить тебе…

И опять осёкся страстью его голос.

И снова, точно опьянённый, с блистающими глазами, он ринулся в бой…

А ночью, когда и Овруч, и стан утихли, опять на западе загорелась звезда необычная и души наполнились смутной тревогой: что-то будет, что-то будет?.. И вздыхали вои, и скребли в затылках, и каждый думал, что этот огненный перст из бездн неба грозит именно ему…

XIII. ГОСПОДИН ВЕЛИКИЙ НОВГОРОД

Прошлое Великого Новгорода заткано пёстрыми сказками так, что пробиться сквозь них ещё труднее, чем чрез пресловутый «мрак киммерийский». Даже самое имя этого северного средоточия русского мира, Новгород, непонятно, ибо если его так называли, то это прежде всего значит, что где-то в сгоревших веках, за ним, был какой-то Старгород, от которого он отроился. И одни гадают, что этот старый город, город-мать, был Словенск, лежавший по Волхову несколько ниже, — от него не осталось и следа, — а другие думают, что это была Ладога, а третьи, что это от Киева отроился в глубокой старине Новгород. Словом, и тут для пытливого ума закрыты все пути и дороженьки.

Христианская летопись — весьма зыбкое и весьма опасное основание для исторических предположений — со свойственной ей безграмотностью и невежеством совершенно исключительным рассказывает о старых годах Новгорода такую сказку:

«Волхв бе и бесоугодник и чародей лют, и бысть бесовскими оухищрении мечты творя многи, преобразуяся во образе лютого зверя коркодила и залегаше в той реце Волхове путь водный и не поклоняющихся ему овех пожираше, овех же испротерзаше и утопляя. Народи тогда невегласи сущи богом того окаянного нарицаху, сыном грома его или Перуна нарекоша; белорусским же языком гром Перун именуется. Постави же он, окаянный чародей, таковых ради мечтаний и собирания бесовского, градок мал на месте некоем, зовомом Перыня, идеже кумир Перун стояше, и баснословят о сём Волхве невегласи, глаголят в бога его окаянного претворяющася, наше же христианское истинное слово с неложным истязанием о том много виде о сём окаянном чародеи Волхве, яко зле разбиен бысть и удавлен от бесов в реце Волхове, извержен на брег против волховскаго градца, иже ныне зовётся Перыня, и со многим плачем ту от невегласов погребён бысть окаянный с великою тризною, и могилу ссыпали над ним велми высоку, якоже обычай есть поганым, и по трёх убо днех окаяннаго того тризнища проседеся земля и пожре мерзкое тело коркодилово и могила его просыпася с ним купно во дно адово, идеже и доныне, якоже поведают, знак ямы тоя не наполнится…»

Вот всё, что имеют сказать о прошлом древней русской республики те люди, которых историки с непонятным легкомыслием величают «просветителями земли Русской».

В IX веке Новгород был, по-видимому, завоёван варягами. Но варяги удержались в Новгороде недолго: буйным и своевольным республиканцам опека усатых заморских нянь не полюбилась, они восстали и с честью проводили опекунов за море. Изгнанием варягов руководили старейшина новгородский Гостомысл и Вадим, по-видимому, великий республиканец. Сыновья Гостомысла были все убиты в сечах, и у него остались три замужних дочери. Волхвы предрекли ему, что боги даруют его потомству наследие. Гостомысл был стар и потому не поверил им. Он отправил послов в Зимеголу — по-видимому в Литву — спросить тамошних вещунов, которые славились всюду. И те предрекли ему то же. Недоумевал старый Гостомысл и грустил. И вот однажды снится ему сон, будто из утробы средней дочери его, Умилы, вырастает огромное плодовитое дерево, осеняет великий град, а люди всей земли града сего насыщаются его плодами. Вещуны истолковали ему сей сон так: «От сынов ея, Умилы, имать наследити ему землю, и земля угобзится княжением его». Умила была замужем за русским (то есть помором-славянином, из племени русь) князем, и у неё было трое сыновей: Рюрик, Синеус и Трувор. Этих-то сыновей славянина-помора и славянки-новгородки и призвали северные племена славянства, сказав им: «Земля наша велика и обильна, а наряда в ней нетуть — пойдите к нам княжить и володеть нами». «И бысть Рюрик старейшина в Новгороде, а Синеус старейшина бысть на Белоозере, а Трувор — в Изборске». А там, на Поморье, всё более и более жестоко теснили славянство немцы и датчане…

Город раскинулся по обоим берегам мутного Волхова. Летом задыхался он в тучах пыли и во всяких запахах, а зимой его заносило снегами чуть не до коньков его немудрящих бревенчатых домиков. Улицы для красы были обсажены ветлами, которые у новгородцев «топольцами» назывались. На усадьбах, сзади, стояли избы мовные, то есть бани, которые привели будто бы в такое изумление старенького апостола Ондрея. На левом берегу реки сумрачно высился, окружённый валом и частоколом, детинец со своими тяжёлыми башнями-кострами, а на правом, напротив, раскинулось шумное Славно, древнее торговище. Тут кипела торговая жизнь, и тут же, по звуку вечевого колокола, собиралось, шумело и дралось — из столкновения мнений рождается, как известно, истина — буйное новгородское вече. В нём принимали участие и огнищане, высший класс, и гридьба, и посадники, и купцы, и житьи люди, имевшие в городе постоянную оседлость. Если дело на вече принимало слишком острый оборот, то враждебные партии бились на кулачки — по преимуществу на старом мосту, который связывал детинец с Торговой стороной. Случалось довольно часто, что разные смельчаки — по-тогдашнему «коромольники» — заранее подбирали себе сторонников, били в вечевой колокол и, поддерживаемые всяким сбродом, низвергали старую власть и устанавливали новую, им приятную. Очень уж кровавы эти смуты — новгородцы звали их «голками» — не были: сбросят несколько человек в седой Волхов, поломают несколько десятков рёбер, своротят на сторону несколько скул, налаются досыта и опять благословенный мир осеняет на некоторое — весьма непродолжительное — время стогна новгородские. А там опять учинают веча деяти по дворам тайно — на посадника, на князя, на вящих людей, — замутятся, зашумят все концы города, реками течёт народушко на старое Славно, и шумит, и кричит, и дерётся, выявляя свою волю державную и ни в малейшей степени не считаясь с им же самим избранными властями. Конечно, не всегда коромольники брали верха — иногда вящим людям удавалось прописать им и ижицу. Тогда их бросали в Волхов, а дворишки и животишки их на поток отдавали. Потом, со введением христианства, которое, как известно, всегда смягчает нравы, новгородцы смертную казнь таким лиходеям заменяли принятием не совсем добровольным ангельского чина в одном из многих монастырей новгородских: отпускали душу на покаяние, что называется…

Во всяком случае, летописи сохранили эту чёрточку народоправства — новгородцы многое делали по первому, всегда весьма пылкому побуждению, а потом всей пятернёй в затылках скребли. Раз, например, народу вообразилось, что тепло осенью стоит слишком долго. Оказалось, что причиной этому архиепископ Арсений, который, как говорили граждане, неправильно вступил в свой высокий сан. Сейчас же они спровадили виновного архиепископа с бесчестьем, а потом, одумавшись, воротили его: оказалось, что тепло стоит совсем не из-за архиепископа!.. На другой день после свержения с моста в Волхов невинного Олексы Сбыславича Богородица в Неревском конце в обличение неправедности народного суда заплакала горькими слезами, и новгородцы заскребли в затылках. Конечно, Олексе Сбыславичу от такого позднего сочувствия было не легче, но новгородцы утешились скоро: а кто ж его там знал? Нешто всякого угадаешь? И на всяк час не спасёшься… Да и то сказать: не седни, так завтра, а все помирать будем — твори, Господи, волю Свою!..