Иудей - Наживин Иван Федорович. Страница 43

И снова корабли закачались по лазурным волнам, направляя бег свой к северу. Басс просто места себе не находил: как предстанет он теперь перед разгневанным цезарем? И синей звёздной ночью бедняга бросился в море. Наутро все узнали о гибели неудачника и Анней вздохнул:

— «Ты, обнажённый, будешь лежать на песках неизвестных…» Это из Энеиды, дитя, не спутай, — пояснил он Эпихариде.

Но она была грустна… В её душе опять всплыло тёмное опасение, что не простят ей великие боги ночи любви в священной роще Карфагена…

XXVIII. НА БЕРЕГУ РОДАНА

Зима прошла. Дожди ещё перепадали, но по Кампанье зацвели уже первые фиалки и на Via Appia [40] — regina viarum, как её звали, — появились гуляющие. Как всегда, римляне ворчали на её слишком скользкие плиты, которые делали прогулку по ней утомительной… Эринна проплакала всю зиму: от Язона не было ни слуху ни духу. Все разведки не дали никаких результатов. И, болея за неё, жалея сына, Иоахим решил, наконец, встать сам во главе большого каравана, чтобы идти на поиски Язона, — но не с Понта, как выступил Язон, а от Рейна, через опасные германские леса к Янтарному Берегу, где терялся последний след его…

В караван богатого иудея просилось много охотников: удалиться на время от безумствующего Нерона и посмотреть далёкие страны многим было приятно. Но он решительно отклонял неподходящих попутчиков: ему нужны были только полезные для дела люди. Он заручился письмами от императора не только к главнокомандующему рейнской армией, Вителлию, но и во все военные колонии, которые обязаны были оказать Иоахиму в случае нужды даже военную помощь…

И опять и опять на пути Иоахим своими глазами видел тихое умирание великой империи. Рим связывал прекрасными дорогами самые далёкие уголки империи. В последнее время расходы на эти дороги стали падать и они — и не только они, но и храмы, дворцы, клоаки, водопроводы, термы и прочее, — стали приходить в негодность. Население украдкой растаскивало камни себе на постройки. Это дешевле, чем покупать камень в каменоломнях. Это разрушение всего ещё более вызвало упадок общего тона жизни. Варвары не могли грабить население больше, чем делали это сборщики налогов от правительства.

Караван шёл к стране Гельветов, туда, где из светлого озера вытекает буйный Родан [41], у истока которого приютилось небольшое поселение Генава [42], существовавшее ещё во времена Юлия Цезаря… Идти на Медиоланум было бы несколько короче, может быть, но там путь шёл горами, где было ещё много снега. А ждать, пока очистится путь, не хотелось: Эринна таяла с каждым днём. По пути и сам Иоахим, и Мнеф расспрашивали о Язоне встречных, но никто не мог сказать ничего. Почти каждый день отправлял он гонцов к Эринне с известием о ходе дел и все обнадёживал бедную мать… А вокруг царила во всем своём блеске весна. Горы в белоснежных панцирях замыкали горизонты и казались каким-то сказочным царством, а в особенности по вечерам, когда их вершины, как какие-то алтари неведомому Богу, теплились в небе…

И вот караван разбил свои палатки на берегу буйного и зеленого Родана. Было тепло, хорошо, но дни стояли серенькие и окрестные горы были затянуты сплошной пеленой туманов: там шло таяние снегов. Озеро было переполнено, и Родан шумел могучим весенним шумом… К пологому берегу вдруг причалил немудрящий челнок и перевозчик высадил двух бедно одетых путников. Иоахим стоял у входа в свой богатый шатёр: он, как всегда, хотел сам допросить их.

И вдруг один из прибывших, молодой, сильный мужчина с кудрявой бородкой, на миг замер в изумлении, а потом бросился вперёд с радостным криком:

— Отец!.. Да ты ли это?!

Весь лагерь разом поднялся на ноги. Иоахим ещё и ещё раз обнимал своего Язона и совсем исхудавшего, но, как всегда, ясного Филета и снова звал к себе сына…

— Нет, на улицах Рима, в толпе, я решительно не узнал бы тебя! — все повторял он и, отстраняя от себя Язона, снова осматривал его сильную, мужественную фигуру восхищёнными глазами и снова крепко обнимал сына. — Ты уехал от нас юношей, а вернулся — мужем… Ах, как будет счастлива мать! — Он громко хлопнул в ладоши. — Сейчас же снарядить в Рим лучшего всадника с радостной вестью! — крикнул он сбежавшимся рабам. — Чтобы летел стрелой! Стойте: всем рабам, которые раньше ходили на поиски моего сына и кто теперь вышел на это дело со мной, — воля и награда, которая обеспечит его до конца дней. Мнеф, ты позаботишься об этом…

Египтянин почтительно склонился. Он никогда ещё не видал своего господина таким торжествующим и радостным…

И не успели рабы раскинуть под старыми дубами на берегу Родана ковры для предстоящего пира, как на белом арабском скакуне, поднимая нежную, перламутровую пыль, понёсся в Рим гонец с радостной вестью.

— А мы возляжем, — широким жестом пригласил дорогих путников Иоахим к пиру. — Мы должны отпраздновать окончание наших горестных дней…

И когда первый голод был утолён, он спросил:

— Только одним словом пока: где же вы все это время были?

— В плену у германцев, — отвечал Язон. — И… ты знаешь, что я не ударил бы лицом в грязь на Олимпийских играх, отец, я ни от кого не отстану в образовании нашего века, но в лесах мы с Филетом были беспомощны, как дети, и если бы не одна пленная гречанка… О, если бы ты видел её в лесах!..

— Но тогда, может быть, лучше рассказывать все по порядку? — все любуясь сыном, проговорил Иоахим. — Мы будем продолжать нашу трапезу, а ты кушай и потихоньку рассказывай… Посмотри, с каким любопытством смотрит на тебя наш Мнеф! А обо мне и говорит уж нечего…

— С величайшей радостью… Только не подливай мне вина: я пью совсем мало…

— А тогда больше кушай. Вот возьми эту куропатку…

— Спасибо, я уже не голоден, — сказал Язон и улыбнулся. — А теперь слушай… О том, как добрались мы до Янтарного Берега, я писал тебе подробно. На перевозе через Борисфен у нас вышла лёгкая стычка с какими-то варварами. Теперь я знаю, что это были германцы. Я хотел освободить их пленниц, — слегка покраснел он, — но не сумел, и, раненого, меня унесли в наш лагерь. Потом дошли мы до Северного моря, все, что нужно было, сделали и в то время, как караван наш пошёл тем же путём, на Ольвию и Пирей, мы с Филетом и небольшим отрядом воинов направились прямой дорогой в Рим, но нас захватило в плен какое-то германское племя. Ты не можешь представить, сколько там этих их племён: батавы, нервяне, бетазяне, каннинефаты, марсаки, эбуроны, тревиры, лингоны, вангионы, керакаты, трибоки, фризы… Да всех и не перечтёшь!.. И вот потекли тяжкие дни плена — месяцы, годы… Снедала тоска по своим, по родине, и так тяжело было думать, что вы тут, не имея обо мне никаких известий, страдаете. Воображаю, как плакала и терзалась мама!..

— Ты просто не узнаешь её: так она извелась, — сказал Иоахим. — Но зато какая радость будет теперь!.. Продолжай, милый.

— И вот раз как-то ночью, когда я пас коней и грустил у костра на лесной опушке, — продолжал Язон, — вдруг слышу я, кто-то тихонько по-гречески меня окликает… Оглянулся: это была одна из тех невольниц, которых я пытался отбить у германцев на берегу Борисфена, — опять слегка зарумянился он. — Она шла вместе с дочерью, но… но…

Язон на минуту задумался. Ему трудно было договорить, что эта гречанка оказалась матерью той самой гамадриады, которая в один миг полонила его сердце ещё в Ольвии и которая бесследно исчезла в безбрежных лесах…

— Звали её Эльпиникой, — продолжал Язон. — Она почти всю жизнь провела в неволе среди скифов и по-эллински едва-едва уже говорила. И она предложила мне бежать вместе с ней и Филетом… Другие наши спутники были отведены в плен куда-то в другое место, и мы не знали о них ничего. И мы бежали. Но, если бы не Эльпиника, мы погибли бы в лесах. Она ловила для нас диких птиц, добывала рыбу, она знала разные съедобные травы, она умела прятаться и в лесу, и в воде, и я от неё научился очень многому. И вообще… — он взглянул на отца своими прекрасными, глубокими глазами, — и вообще, милый отец мой, я должен прямо тебе сказать: твоя библиотека заключает в себе несметные сокровища мысли человеческой, и многим обязан я ей, как вот и милому учителю моему Филету, но все же та школа плена, труда и страдания, которую я прошёл в лесах, дала мне много больше, чем могут дать все библиотеки мира вместе. И, если бы мне сказали, что из жизни моей можно вычеркнуть эти годы труда и страдания, я отказался бы. Я просил бы только богов, чтобы из лет этих были вычеркнуты страдания твои и мамы… Ах, как хорошо было, что ты отпустил меня узнать мир!.. Это самое главное, о чем я хотел поведать тебе. О народах, которых мы видели, о их вере, нравах…