Прекрасная чародейка - Нефф Владимир. Страница 18

Шевалье де ля Прэри проводил у себя бесконечные часы, следя в окно за полетом птиц, круживших над островками Помег и Ратонно, в то время еще не заселенными; он бледнел и чело его увлажнялось холодным потом, когда в дверь к нему стучалась одна из пяти дочерей кастеляна, чтобы спросить, не желает ли он чего-нибудь и почему он так грустен. Петр Кукань, более охотный к учению и более любознательный, сидел, погрузившись в чтение книг, которые приносила ему Мадлон из книжной лавки «Двенадцать подвигов Геракла», ища в таком нелюдимом занятии рассеяние и удовлетворение, недоступные его более поверхностному товарищу по несчастью. В эту эпоху в странах, не затронутых войной, — никто еще не предполагал, что она продлится тридцать лет, а Петр и вовсе не знал, что она началась, — в среде ученых и мыслителей назревало настроение, лучшим образом отвечающее духовному складу Петра: то уже заявляла о себе эра Великих Сомнений. Пока в Центральной Европе бушевали кровопролитные битвы, вызванные спором — достаточно ли одной веры для спасения души или для того, чтобы избавить душу грешника от чистилища, необходимо накупить бумажек с индульгенциями; и должно ли, толкуя догматы веры, подчиняться авторитету церкви, или каждый имеет право толковать их свободно и по-своему; и попадет ли в рай тот, кто был, правда, окрещен по всем правилам, но не по собственной воле и разумению, то есть в младенческом возрасте, — итак, пока в Центральной Европе люди убивали друг друга из-за всех этих тонкостей, мудрецы Франции и Англии, не затронутые этим неприличным шумом, сидя по своим кабинетам, погружались в мысли и настроения совершенно противоположные, принципиально и методично подвергая сомнению все, что они видели, знали и чувствовали. По их мнению, пухлые книги схоластов, написанные за целое тысячелетие, содержат одни глупости, белиберду, бабьи суеверия и ученую болтовню, а единственно разумная из когда-либо обнародованных мыслей принадлежит великому Августу Аврелию, который тысячу двести лет назад изрек: «Когда я сомневаюсь, я хоть в том уверен, что знаю, что сомневаюсь; а зная, что сомневаюсь, знаю, что существую». Ну-с, а в то время, как математик и философ Декарт, участник битвы на Белой Горе, приближался к решению смело изменить формулу «сомневаюсь — следовательно, существую» на «cogito, ergo sum», то есть «мыслю — следовательно, существую», устраняя свое изначальное и самое мучительное сомнение, а именно сомнение в собственном существовании, — в это время на Британском острове лорд-канцлер Фрэнсис Бэкон расчистил свою библиотеку, попросту выкинув в окно все книги, и сел к столу, чтобы заполнить опустевшие полки новыми томами, написанными его собственной рукой и содержащими только правду. «Человечество, — писал ученый лорд-канцлер, — всегда блуждало, сбиваемое с истинного пути ошибками четырех родов. Наименее пагубны те ошибки, к которым человек приходит сам, например, когда он, гуляя в лесу ночью, примет ствол дерева за пригнувшегося в засаде злодея. Более опасны ошибки, возникшие из общения с другими людьми: это — так называемые ошибки торжищ, то есть мест, где толпится больше всего народу. Третий, еще худший сорт ошибок — это те, которые мы впитываем в себя из книг, и уж абсолютно гибельны те, что присущи всему человечеству». «Так вот, — твердил ученый лорд-канцлер, — со всеми этими ошибками надлежит покончить как можно скорее и решительнее. Давайте познавать природу не ради познания как такового, а для того, чтобы научиться ею управлять. Любые знания, если они не служат нашему благополучию и могуществу, — ни к чему». В прелестном сочинении «Новая Атлантида» Бэкон нарисовал убедительную картину рая, который настанет для человека, когда он, послушный его, Бэкона, советам, сделает природу своей служанкой. Путем же изобретения паровой машины, автомобиля, самолета, телефона, подводных лодок и роботов, добавили бы мы, человек пришел бы к наивысшей достижимой вершине счастья.

Когда Петр Кукан несколько лет назад сделался повелителем Страмбы, он собирался основать университет, который носил бы имя прославленного гуманиста Помпонацци и в котором обучали бы исключительно экспериментальному природоведению и математике; представляем себе, как жарко билось его сердце, когда он знакомился с идеями английского лорд-канцлера, о существовании коего до сей поры и понятия не имел. Петр узнал в нем своего единомышленника. Сознание, что он со своими взглядами не одинок в мире, что и другие, даже более ученые и компетентные люди думают так же, что, следовательно, попытки Петра — пускай постигнутые катастрофическими неудачами — спасти и реформировать человечество вовсе не были преждевременными или абсурдными, просто их надо повторять, и он добьется цели, ибо время для этого созрело, — сознание этого доставило Петру столь сладостное удовлетворение, что прямо плакать хотелось; но оно же причинило ему невыносимые страдания, ибо чем шире книги ученого лорд-канцлера расправляли крылья его души, готовые к торжествующему полету, тем тяжелее было узнику выносить невозможность такого полета. Лишь сильной своей воле был Петр обязан тем, что не впал в отчаяние. И все же на заботливые вопросы красавиц сестер — не желает ли он чего и почему он такой грустный — Петр реагировал куда более раздраженно, чем его сотоварищ: шевалье де ля Прэри, как мы видели, только бледнел и покрывался холодным потом, тогда как Петр оскаливал зубы и рычал.

В ту пору у Мадлон, ровно через девять месяцев после двухдневного посещения ее мужа, гарпунера по имени Жак Дютрюк, родилась рыженькая девочка; ее нарекли Констанс. Анриетт тоже произвела на свет дочку Агнесс. Дитя родилось через семь месяцев после того, как у ее отца, корабельного плотника по имени Арман Коньясс, закончился двухнедельный отпуск и он должен был снова уйти в море. Однако, хоть и недоношенный, ребенок был жизнерадостен и весил ничуть не меньше прочих новорожденных. Зато Симонн, младшая дочь кастеляна, чьим мужем был капитан Леон Бассэн, носила под сердцем сына полных одиннадцать месяцев — и не удивительно, что младенец родился необычайно сильным и к тому же красивым, с темными волосиками и тонким смуглым личиком, похожим на воинственного ангелочка, которого очень украшали широко расставленные, черным пламенем пылающие глаза. Будучи спрошен, как окрестить мальчика, Петр выбрал для него имя Венцеслас. [10]

В августе того года шевалье де ля Прэри был выпущен на свободу; к тому времени королева-мать уже снова помирилась с венценосным сыном, и хотя она никогда более не достигала былой власти, приличие требовало отпустить на свободу ее сторонников. Расставание обоих узников, искренне сдружившихся за годы жизни в крепости Иф — не важно, что в последнее время они малость действовали друг другу на нервы, — было исполнено достоинства и трогательности. Перед тем как покинуть крепость, шевалье напоследок сразился с Петром на учебных рапирах, сыграл с ним напоследок в мяч и на бильярде, затем, обещав Петру замолвить за него словечко в соответствующих местах, в Париже, чтобы освободили и его, сел в ожидавшую его лодку и отплыл, провожаемый приглушенными рыданиями русоволосых сестер и громким ревом их детишек. А Петр, со сжавшимся сердцем, ощутил, что — вот, завершился еще один этап в его жизни, опять под руками его рассыпалось и провалилось в бездну нечто, что так долго было для него повседневной реальностью, а он, не считая того, что стал старше на четыре года, все еще ни на пядь не продвинулся на жизненном пути. Поскольку бежать из островной крепости, защищенной исполинскими стенами и бастионами и охраняемой сильными отрядами вооруженных до зубов гвардейцев, было практически невозможно, Петр решил положить конец такой никчемной жизни и только обдумывал способ привести в исполнение сей мрачный замысел: разбить ли голову, спрыгнув с одного из бастионов, повеситься на веревке, сплетенной из простынь, или уморить себя голодом. У него ведь не было ничего острого, чем можно было бы пронзить себе сердце, как то сделал его отец, ни огнестрельного оружия, чтоб пустить себе пулю в лоб, и он отлично знал, что попроси он купить для него в городе смертоносного яда — это было бы единственное его желание, в котором ему отказали бы милые дочери кастеляна. А других способов убраться на тот свет Петр не находил.