Исповедь Стража - Некрасова Наталья. Страница 12

Он с усмешкой смотрел на меня.

— Наш спор проистекает прежде всего оттого, что хотя мы оба считаем смерть Даром, но у нас разная причина этого Дара и даритель тоже не один и тот же.

— Не просто разные, а все совершенно вверх ногами! У вас на месте Эру везде — Мелькор. Просто все перевернуто.

— Это кому как, — усмехнулся он и сложил руки на груди, победно глядя на мое бессилие.

— Любопытно получается, — сквозь зубы сказал я. — Получается, ваши Эллери Ахэ — именно люди. Причем именно в таком виде, как их задумал Единый…

Он молча смотрел на меня, словно ожидая от меня какого-то решения.

— Итак, он облагодетельствовал небольшое племя эльфов, превратив их, считай, в людей. Дал им право выбирать — бессмертие или свобода в смерти. Они выбрали сами. Но люди-то не выбирали…

— Но ведь и вы считаете, что люди не выбирали. Эру их тоже не спрашивал.

Я рассмеялся.

— Мы все время ходим по кругу. Я говорю — мы считаем, что Мелькор виноват в несчастьях людей и эльфов, вы — что Эру. И кто же станет судьей в нашем споре? Кого призовем?

Он пожал плечами.

— Остается ждать пришествия… кого-нибудь. Мелькора либо Эру. Или своего часа. Пусть и не избранного. Тогда сами узнаем.

Мы не пришли к согласию — ни к какому. Но семя сомнения он мне в душу заронил-таки. И все из-за этого проклятого неизвестного мне языка. Он не мог быть выдумкой. Он — был. И на нем говорил и, может, говорит какой-то народ. И в хрониках этого народа Мелькор — добрый и милосердный учитель. Но как же так может быть?.. Впрочем, почему нет? Разве мне не приходилось держать в руках повести Харада, точнее, Ханатты, где с благоговением рассказывалась история одного из их принцев — не помню точно, как его звали, — который стал не кем иным, как назгулом? И обрек он себя на это ради собственного народа — в ту пору Нуменор теснил Ханатту со страшной силой… Так что для них он — герой, полубог. И Саурон для них тоже грозный, но благосклонный владыка… Может, и здесь вышло так? Не знаю. Все же Мелькор — Вала, изначально ярчайший свет среди равных. А сколько дурного начинается с желания доброго? Стоит только сказать: «Я знаю, как нужно» — и падение началось…

Его тихий голос вывел меня из раздумий.

— Я боюсь смерти. Даже если мне тысячу раз будут говорить, что там — не конец, я все равно буду бояться переступить через этот порог. Нет, я не поклоняюсь смерти. Мне много приходилось странствовать, и я бывал в племенах, где смерть обожествляли и приносили ей жертвы, только бы она не трогала их. Но никто к ней не стремится добровольно. Мы все же созданы для жизни. А смерть как дар… Знаете ли, дар может быть настолько огромен и непостижим, что пугает. Так и здесь. Для нас смерть — это дверь из этого бытия в иное, возможность перейти этот порог. Но не каждый на это способен. Жизнь в Арте — это как бы колыбель для фэа, души, которая потом уходит в самостоятельный путь, в конце которого сама становится творцом. Но если фэа слишком слаба или слишком низко пала, то вряд ли она сумеет существовать за Гранью самостоятельно. Она либо исчезнет бесследно, что означает окончательную смерть, либо будет поглощена.

— Кем?

— Пустотой, — слегка вздрогнув, произнес он.

Я не хотел разговаривать дальше. Но что-то прозвучало в его словах, я не могу определить, что именно, от чего мне стало его жаль. Как будто за дверью притаилась неведомая опасность, и услать его сейчас означало бы погубить его. Я налил нам вина, густого и крепкого, чтобы прогнать холод и страхи из сердца.

— Вы сами понимаете, — сказал я, когда согрелся. — Все это слишком противоречит всему, что я знаю с детства. Я не могу не верить нашим книгам, нашим хроникам, всей нашей истории. И пока, честно говоря, я не вижу веских оснований верить вам. Если бы все было именно так, как говорите вы, то хотя бы отголосок этого остался бы в наших хрониках и преданиях.

— А вы не знаете, как вымарывают из хроник нежелательное? — усмехнулся он.

— Положим, так. Но по моему опыту я могу вам сказать, что до конца это никому никогда не удается. Хоть какие-то прорехи да останутся. Ведь существует множество легенд и преданий, которые не совпадают с, так скажем, каноном. Но нигде — поймите, нигде нет и намека на то, что все было именно так, как считаете вы.

— Конечно. Хроники пишут победители. И некому сказать, как все было на самом деле, когда побежденных просто не осталось.

— Но ваша Книга — это тоже не хроника. Это что-то другое. Словно записано с чьих-то слов, обычный рассказ, со всеми его чувствами. Странное изложение. Проповедь, что ли… Или как в дневнике, когда не скрываешь чувств.

— Это и есть запись со слов.

— Но тот, кто это рассказывал, насколько я понимаю, должен был прожить очень долго? Не так ли? Или это сам Мелькор?

— Нет, — покачал он головой. — Что-то писалось с его слов, что-то со слов Ортхэннэра. Мелькор не слишком любил рассказывать… сами поймете о чем. Это больно.

— Ортхэннэр? — Я чуть не поперхнулся. Пролил вино на стол, ругнулся, вытер рукавом. — Хозяин Лжи? И вы… этому… верите?

— А почему нет?

— Да потому. Хорошо, Мелькор вам все поведал. И Саурон. А вы все верно поняли? Вы же даже эльфов, как говорите, до конца не понимаете. Куда уж вам понять Валу и майя! И где уверенность в том, что они не обманывали вас?

Наверное, я говорил слишком резко. Разговор и так все время ходил по кругу, мы оба устали, оба уже были злы, а тут я еще и затронул святое для него. Грубо затронул.

Он впервые разозлился. На скулах загорелись красные пятна, глаза сузились, ноздри раздувались.

— Это моя вера, подтвержденная веками, — тихо, хрипло произнес он.

— А это моя вера, подтвержденная веками, — ответил я. Я тоже был зол. — И вы не убедили меня. Спокойно, спокойно. Вы верите в свое, я в свое. И если вы хотите доказать свою правоту — найдите то, что заставило бы меня усомниться.

— Хорошо, — слегка охолонул он. — Вот. Вот здесь. Вы прочтете историю Эллери Ахэ. И вы увидите — Он дал им свободу.

— Может быть. Но эльфы и без его помощи обрели свободу. Или обретут. Если вы, конечно, считаете истинной историю Берена и Лютиэн. Когда любовь к Берену дала ей возможность изменить сам путь эльфов — выйти за круги Арды. И смею сказать, Мелькор не больно-то им помогал.

— У меня другое мнение.

— Я уже понял. У вас на все другое мнение. Вас так учили. Хорошо. Во всяком учении должна быть хотя бы крупице правды. Хотя я и знаю, что ложь может быть ужасающе достоверной — или когда она слишком правдоподобна, или когда лжет одаренный человек, или когда ложь так огромна, что просто невозможно вообразить, чтобы все это было ложью. Но сейчас я не об этом. Согласен — могли быть несчастные эльфы, которые поверили Мелькору. Не сомневаюсь, конец их был ужасен. Не сомневаюсь, что в вашем учении это тоже будет истолковано во славу Мелькора. Кстати, вам не напоминает это кое-что? Вас раздражают слова, что все в конечном счете обернется во славу Илуватара, а сами вы точно так же все толкуете во славу Мелькора?

Я не могу сказать, что за выражение было у него на лице. Обида, гнев, растерянность, — я понял, что должен сдержать себя и извиниться. Мы слишком в разном положении. Он узник — я допросчик.

— Прикажите увести меня, — хрипло и отрывисто проговорил он. — Я не желаю с вами больше разговаривать.

— Прошу простить меня, — вздохнул я. — Я не вправе вас заставлять. Простите, я не сдержался. Но вы, думаю, меня понимаете. Наверное, вы чувствуете то же, что и я. Тут затронуто святое. Простите.

Он помолчал и коротко кивнул. Похоже, то, что разговор на сегодня кончен, обрадовало его. Наверное, потому же, что и меня. Мы не видели общих точек, на которые можно было бы опереться. Мы словно бились о стену и бесились от отчаяния и бессилия. Так что он был рад передышке.