Под одним солнцем - Невинский Виктор. Страница 7

— Оставайся, куда ты пойдешь, — спокойно сказал Конд.

Я сел, потирая плечо.

— Больно?

— Не очень.

— Извини, я не хотел… Кто тебе сказал, что Ромс… что Ромса нет?

— Я был у него в гостинице, и мне сказали…

— Тебе сказали, — перебил Конд, — что там тебе могли сказать? Они сами ничего не знают.

— Мне сказали, — жестко продолжал я, — что ты ушел вместе с ним. Я вспомнил твое лицо и, зная особенности твоего характера, сделал выводы. Они оказались правильными. Отвечай!

Конд нахмурился.

— При чем тут лицо, — угрюмо сказал он, — твое лицо тоже не сияло, когда ты пришел из Государственного Объединения, и если судить по лицам, то неизвестно, сколько человек ты укокошил. Так, дружище. А в общем ты прав, я убил его четыре часа назад… Вот смотри.

Он бросил на стол пачку снимков, проштампованных судейскими печатями. Я взял один из них. С листа на меня смотрело перекошенное злобой лицо Ромса, он был снят в момент стремительного выпада, в руке блестел изогнутый клинок дуэльного ножа. Другой кадр фиксировал схватку. Две фигуры на арене и бесчисленные рожи любителей кровавых увеселений, с раскрытыми в зверином реве ртами, подбадривали смертельных врагов. Отвратительное зрелище. Я отложил снимки — эти оправдательные для Конда документы перед лицом закона.

— Как ты добился поединка? Ты не ранен?

— Нет. Так что, видишь, все было честно. Ромс оказался не из трусливых и не из слабых. Еще бы немного, и не мне, а ему пришлось бы оплачивать похороны. — Конд протер воспаленные глаза. — Свет там слишком яркий… Гадостное это дело, я должен был добить его, уже раненого, вот что самое мерзкое. Смотри!

— Не хочу смотреть. — Я отстранил его руку. — Неужели ты не мог от этого отказаться?

— Не мог, не имел права. Один из нас должен был умереть. Так решили судьи. В противном случае меня бы самого… М-да. Таков закон, говорят, он принят для тех, кто настаивает на поединке. Ужасный закон!

— Ты все это знал раньше?

— Знал.

— И решился?

— Решился. В конце концов, я рисковал не меньше его. Поединок присудили сразу, у меня было слишком много причин, чтобы мне не отказали. И запомни, Антор, на Церексе есть люди, которых следует убивать. Ромс был не последним. Ну как, ты уходишь или останешься? Колеблешься? Зря. Жизнь — это борьба, и не следует уступать свое место негодяям.

Воцарилось тягостное молчание. За окном шумел дождь. Только тут я заметил, что Конд мокрый с ног до головы. Видимо, он долго бродил по улицам. Ему не легко далась эта борьба с Ромсом. Он сидел, устало опустив плечи, и смотрел на меня спокойным, открытым взглядом.

— Оставайся, Ан, — сказал он, — на улице холодно. А Ромс… черт с ним, забудь. Однажды я чуть не погиб из-за его подлости, только случай спас меня. Были и другие дела, но я уже почти простил ему, а тут снова… Не выдержал. Есть, в конце концов, предел всякому терпению. Отметим его память, как водится. Я кое-что принес. Немного оло. Дрянное, правда, но и сам он был не лучше. Ты ел вечером? Иди сюда, не ночевать же тебе у двери!

Бросив вещи в угол, я подсел к столу. Конд достал бокалы и наполнил их до краев зеленоватым оло.

— Да будет дух его хранить нас!

Мы некоторое время молча жевали. Конд о чем-то думал.

— Конд, а что у вас произошло с Ромсом раньше? — спросил я.

Он вышел из-за стола и молча стал раздеваться. Когда голова его спряталась в складках одежды, он пробубнил:

— Стоит ли вспоминать? Он умер, зачем говорить о нем плохо?

— Неужели он действительно заслуживал того, чтобы…

— У тебя, Ан, удивительная манера давать мягкие оценки людям и поступкам, которые этого совсем не заслуживают. Только ко мне ты отнесся слишком предубежденно. Ладно, я расскажу тебе все как-нибудь потом. А сейчас давай ляжем, я очень устал.

* * *

Конкурс прошел благополучно. В этом нет ничего удивительного: ведь мы с Кондом были единственными претендентами и опасались только медицинской комиссии, которая на этот раз придиралась особенно. В тот день, когда были завершены последние формальности, мы получили аванс (огромные деньги, особенно если они падают в пустой карман!) и десятидневный отпуск. Свобода и деньги! Я ни разу не чувствовал себя столь счастливым, как тогда, выходя из здания Государственного Объединения.

С Кондом мы расстались в тот же день, но не надолго. У него не было в мире никаких привязанностей, и он отправился в Хасада-пир, куда собирался наведаться и я после поездки к отцу. Старику можно было, конечно, просто выслать деньги, что и советовал сделать Конд, но я все же решил повидать его перед экспедицией. Кто мог поручиться, что мне удастся вернуться из нее!..

Дома я пробыл три дня. Может быть, в сравнении с последующими впечатлениями в Хасада-пир вся обстановка маленького провинциального города показалась мне жалкой и убогой, или меня точили неясные предчувствия, но эти три дня оставили о себе тягостное воспоминание. Особенно на меня подействовала болезнь отца, еще недавно сильного и энергичного человека, теперь инвалида, тяжело передвигающего ноги.

Прощание наше было тяжелым и странным. Необходимые вещи, которые я обычно брал с собой, когда улетал в рейс, были уже собраны и лежали у дверей. Мы молча глядели сквозь перила балкона на расстилающуюся перед нами до мелочей знакомую панораму. Отец сидел в кресле, слегка наклонившись набок, и вертел в руках коробку из-под плита, только что опорожненную нами. Состояние сладкой полудремоты, вызванное плити, уже проходило, и лишь слегка кружилась голова.

— Погода хорошая, конвертоплан пойдет… Ты не опаздываешь?

— Еще нет.

— Идти далеко.

— Успею.

Мы опять замолчали, лишь ритмично подпрыгивала коробка в больших жилистых руках отца. Потом она со стуком упала на пол.

— Ладно, не поднимай… По правде говоря, я и не думал, что ты приедешь.

— Почему?

— Не стоило приезжать. Я бы поступил именно так. А ты… ты приехал. В тебе оказалось много этакой желеобразной начинки… Должно быть, от матери. Никчемный из тебя человек получился. Пропадешь!

— Отец!

— Не нравится? Это так, ты слушай, мы с тобой, наверное, последний раз говорим, экспедиция ведь надолго?

— Отец, перестань.

— Надолго?

— Да, ты знаешь.

— А мне осталось каких-нибудь… уже не дотяну, одним словом. Это и к лучшему, сам ты меня не бросишь. Ты растение, а не живой человек, пустил корни и сидишь. Человек не должен быть привязан. Я бы на твоем месте…

— Бросил, что ли?

— Безусловно. Зачем я тебе нужен? Я стар и беспомощен, ничем тебе не могу помочь. Какая от меня польза? Балласт и только… Дай еще плити, Антор, — неожиданно закончил он.

Я вышел в комнату и принес полную коробку. Он положил ее на колени и вынул оттуда ломтик, стряхнув крупинки сильера.

— Ты будешь?

— Нет.

— Как хочешь, зелье, правда, неважное. Вкус не тот, тебе не кажется?

— Не знаю, другого не пробовал.

— Не пробовал, — повторил он, — а много ли вообще ты испробовал в жизни? Что ты от нее взял? Что ты сделал, чтобы взять от нее как можно больше? Я, например, бросил своего отца, когда мне было двадцать три… нет, двадцать пять. Хе! уже не помню точно!

Он неприятно рассмеялся и снова запустил руку в коробку.

— Такова жизнь нашего времени… Тебе подобные были в моде лет двести, а может быть и триста назад, а сейчас они, наверное, сохранились, как и ты, только за облаками. Витай там дольше и не спускайся на Церекс, иначе загрызут, вот тебе мой совет. Тело у тебя розовое, мягкое и без зубов слопают.

— А твой отец? — спросил я. — Каким был он?

— Мой отец? Умер давно… Он тоже был болен, когда я оставил его, и даже не знаю, как он кончил… Сколько уже времени?

Я посмотрел на часы.

— Еще успею… Ты так говоришь, словно гордишься этим.

Отец шевельнулся в кресле.

— Нет, не горжусь… Передвинь меня в комнату, что-то холодно становится… Не горжусь, уо и не стыжусь. Смерть на то и существует, чтобы жизнь шла вперед, и нечего ей мешать, если она уносит даже близких.