Непрошеная повесть - Нидзё. Страница 22

Солнце стояло уже высоко, когда он, наконец, проснулся, говоря: «Что это со мной? Сегодня я ужасно заспался!» Был уже полдень, когда он наконец собрался отправить принцессе «Утреннее послание». Потом он рассказал мне, что Сайгу написала в ответ только несколько слов: «Призрачным сновидением кажется мне ваше вчерашнее посещение… Я как будто все еще не проснулась!»

— Будут ли сегодня какие-нибудь празднества, чтобы развлечь Сайгу, которую вчера мне довелось впервые увидеть? — спросил государь у матери и, услышав в ответ, что никаких особых развлечений не предполагается, приказал дайнагону Дзэнсёдзи устроить пир.

Вечером дайнагон доложил, что все готово. Государь пригласил пожаловать свою матушку. Я разливала сакэ, ведь я была допущена и к его особе, и ко двору госпожи его матери. Три первые перемены кушаний прошли без вина, но дальше так продолжать было бы скучно, и госпожа Омияин, обратившись к Сайгу, сказала, чтобы ее чарку поднесли государю. Были приглашены также дайнагоны Дзэнсёдзи и Сайондзи, они сидели в том же зале, но поодаль, за занавесом. Государь велел мне поднести от его имени чарку сакэ дайнагону Дзэнсёдзи, но тот стал отказываться: «Нет-нет, ведь я сегодня распорядитель! Поднесите первому Сайондзи!» — однако государь сказал: «Ничего, можешь не церемониться, это Нидзё так пожелала!» — и ему пришлось выпить.

— С тех пор как скончался мой супруг, государь-инок Го-Сага, — сказала госпожа Омияин, — не слышно ни музыки, ни пения… Хоть сегодня повеселитесь от души, вволю!

Позвали женщин из ее свиты, они стали играть на цитре, а государю подали лютню. Дайнагон Санэканэ Сайондзи тоже получил лютню, Канэюки принесли флейту. По мере того как шло время, звучали все более прекрасные пьесы. Санэканэ и Канэюки пели песнопения «кагура» [47] , дайнагон Дзэнсёдзи исполнил песню «Селение Сэрю», которая ему особенно хорошо удавалась. Сайгу упорно отказывалась от сакэ, сколько ее ни уговаривали, и государь сказал:

— В таком случае, я сам поднесу ей чарку! — и уже взялся за бутылочку, но тут госпожа Омияин сама налила ему сакэ, сказав при этом:

— К вину полагается закуска! Спой же нам что-нибудь! — И государь исполнил песню имаё [48] :

Песня звучала так прекрасно, что госпожа Омияин сказала: «Я сама выпью это вино!» — и, пригубив его три раза, передала чарку Сайгу, а государь вернулся на свое место.

— Хоть и говорится, что у Сына Неба нет ни матери, ни отца, — продолжала госпожа Омияин, — а все же, благодаря мне, твоей недостойной матери, ты был императором, смог вступить на престол Украшенного всеми десятью добродетелями! — И снова выразила желание послушать песню в исполнении сына.

— Я всем обязан вам, матушка, — отвечал государь, — и самой жизнью, и императорским престолом, и нынешним почетным титулом прежнего государя… Все это — ваши благодеяния! Могу ли я пренебречь вашей волей? — И он спел песню имаё, повторив ее трижды:

Он трижды поднес чарку сакэ госпоже Омияин, потом сам осушил ее и вслед за тем велел передать полную чарку дайнагону Дзэнсёдзи, сказав:

— Санэканэ пользуется вниманием красавиц… Завидую!

После этого вино было послано всем придворным, и пир окончился.

Я думала, что эту ночь государь опять проведет у Сайгу, но он сказал: «Кажется, я чересчур много выпил… Разотри-ка мне спину!» и сразу уснул.

На следующий день Сайгу вернулась к себе. Государь тоже уехал, но не домой, а во дворец Конриндэн — в усадьбу своей бабки, госпожи Китаямы; она прихварывала, и он поехал ее проведать. Там мы и ночевали, а на другой день возвратились во дворец Томикодзи.

В тот же день, вечером, к государю явился посланец от государыни. Оказалось, ему было велено передать: «Нидзё ведет себя как нельзя более вызывающе, поэтому государыня запретила ей бывать при ее дворе, однако государь чересчур снисходителен к этой недостойной особе и благоволит ей по-прежнему… Вот' и нд сей раз, как слышно, госпожа Нидзё ехала в одной карете с государем, в тройном нарядном платье, так что люди говорили: „Ни дать ни взять — выезд государыни, да и только!“ Такая дерзость — оскорбление для моего достоинства, прошу отпустить меня — я уйду от мира, затворюсь в Фусими или где-нибудь в другом месте!»

Государь ответил:

«Все, что вы велели передать мне, я выслушал. Сейчас не стоит снова заводить речь о Нидзё. Ее мать, покойная Дайнагонноскэ, в свое время служила мне днем и ночью, и я любил ее больше всех моих приближенных. Мне хотелось, чтобы она вечно оставалась со мною, но, увы, она покинула этот мир. Умирая, она обратилась ко мне, сказав: „Позвольте моей дочери служить вам, считайте ее живой памятью обо мне!“— и я обещал ей исполнить ее желание. Но и это еще не все — о том же просил меня перед смертью отец Нидзё, покойный дайнагон Масатада. Недаром сказано: „Государь лишь тогда государь, когда поступает в соответствии со стремлениями подданных; подданный лишь тогда становится подданным, когда живет благодеяниями своего государя!“ Я охотно ответил согласием на просьбу, с которой в смертный час обратился ко мне дайнагон Масатада, а он, в свою очередь, сказал: „Больше мне не о чем мечтать на этом свете!“ — и с этими словами скончался. Слово, однажды данное, нельзя возвратить назад! Масатада с женой, несомненно, следят за нашими поступками даже с того света из поросшей травой могилы. И пока за Нидзё нет никакой вины, как же я могу прогнать ее, обречь на скитания, лишить приюта?

Что же до тройного облачения, которое надела Нидзё, так нынче она отнюдь не впервые так нарядилась. Когда, четырех лет от роду, ее впервые привезли во дворец, ее отец Масатада сказал: «У меня покамест ранг еще низкий, поэтому представляю вам Нидзё как приемную дочь Ми-тимицу Кога, ее деда, Главного министра!» — и я разрешил ей пользоваться каретой с пятью шнурами и носить многослойные наряды, сшитые из двойных тканей. Кроме того, ее мать, пойойная Дайнагонноскэ была приемной дочерью Главного министра Китаямы, следовательно, Нидзё доводится приемной внучкой также и его вдове, госпоже Китаяме, она сама надела на Нидзё хакама, когда пришло время для свершения этого обряда, и сказала при этом: «Отныне ты можешь всегда, когда пожелаешь, носить белые хакама, прозрачные легкие одеяния и другие наряды!» Ей было разрешено входить и выходить из кареты, которую подают прямо к подъезду. Все это — дело давно известное, старое, с тех пор прошло много лет, и мне непонятно, отчего вы внезапно снова об этом заговорили. Неужели из-за того, что среди ничтожных стражников-самураев пошли толки о том, будто Нидзё держит себя как государыня? Если это так, я досконально расследую эти слухи, и буде окажется, что Нидзё виновна, поступлю с ней, как она того заслужила. Но даже в этом случае было бы недопустимо прогнать ее из дворца, обречь на скитания, лишить приюта, я просто понижу ее в ранге, чтобы она продолжала служить, но как рядовая придворная дама.