Жена путешественника во времени - Ниффенеггер Одри. Страница 37

– Мило.

Я киваю, открываю рот, чтобы рассказать ему, а он ставит гнездо на полку.

– Замок на двери есть?

Я закрываю защелку, и мы опаздываем на обед.

ГЕНРИ: Я почти спокоен, когда идут за Клэр вниз по ступенькам, через темный прохладный холл в столовую. Все уже за столом. Уютная комната с низким потолком, в стиле Уильяма Морриса [51]; воздух теплый из-за огня, дрожащего в маленьком камине, окна так замерзли, что через них ничего не видно. Клэр подходит к худой женщине со светло-рыжими волосами, наверное, это мама; она наклоняет голову, Клэр ее целует, она приподнимается, чтобы пожать мне руку.

Клэр представляет ее как «маму», я называю ее «миссис Эбшир», и она тут же говорит: «Нет, просто Люси ль, меня все так зовут» – и улыбается измученной, но теплой улыбкой, как будто она – бриллиантовое солнце из другой галактики. Мы садимся друг напротив друга за стол. Клэр сидит между Марком и пожилой женщиной, которая оказывается ее двоюродной тетушкой Дульси; я сижу между Алисией и пухлой симпатичной блондинкой, которая представляется как Шерон, и, если не ошибаюсь, она с Марком. Отец Клэр сидит во главе стола, и поначалу мне кажется, что я его ужасно раздражаю. Симпатичный, резкий Марк также выглядит злым. Они видели меня раньше. Интересно, что я такого сделал, что они видели, вспомнили теперь и аж содрогнулись от отвращения, когда Клэр меня представила. Но Филип Эбшир юрист – и хозяин своих настроений, и через минуту он приветлив, улыбается, он хозяин дома, отец моей девушки, лысеющий мужчина среднего возраста в очках как у пилота, некогда подтянутое тело заплыло жирком, живот выпирает, но руки сильные, руки игрока в теннис, серые глаза настороженно рассматривают меня, несмотря на уверенную улыбку. Марку нужно больше времени, чтобы скрыть свое замешательство, и каждый раз, когда я поднимаю на него глаза, он смотрит в тарелку. Алисия не такая, как я ожидал; она обычная и добрая, но немного странная, отсутствующая. У нее (и у Марка тоже) темные волосы, как у Филипа, и черты лица Люсиль, они очень похожи; Алисия выглядит так, как будто попыталась соединить черты Клэр и Марка, но сдалась, и некоторые фрагменты взяла у Элеонор Рузвельт для заполнения пробелов. Филип говорит что-то, Алисия смеется и вдруг оказывается хорошенькой, и я удивленно смотрю на нее, когда она поднимается из-за стола.

– Мне нужно идти в церковь Сейнт-Бэзил, – говорит она мне. – У меня репетиция. Ты ходишь в церковь?

Я бросаю взгляд на Клэр, она слегка кивает, и я говорю, что, конечно, хожу, и все вздыхают с… чем? облегчением? Я вспоминаю, что сейчас, в конце концов, Рождество, христианский праздник, в добавление к моему личному дню расплаты. Алисия уходит. Я представляю, как бы смеялась моя мама, высоко подняв идеально выщипанные брови, при виде своего сына-полуеврея, попавшего в Рождество в мир гоев, и мысленно грожу ей пальцем: «Кто бы говорил. Ты вышла за члена епископальной церкви». Смотрю на свою тарелку. Окорок, горох и жалкая кучка салата. Я не ем свинину и ненавижу горох.

– Клэр говорит, вы библиотекарь, – бросает пробный шар Филип, и я признаю, что это так.

Мы живо беседуем о Ньюберри, ее доверительных собственниках, клиентах фирмы Филипа, которая явно расположена в Чикаго, в свете чего я не совсем понимаю, почему семья Клэр живет здесь, в Мичигане.

– Летние коттеджи, – говорит он, и я вспоминаю, как Клэр рассказывала, что отец специализируется на завещаниях и доверительной собственности. Я рисую в воображении картину стареющих богатых людей: вот они развалились на лежаках на собственных пляжах, втирают крем от загара и решают вычеркнуть Юниора из завещания. Они протягивают руку к трубке мобильного телефона, чтобы позвонить Филипу. Я вспоминаю, что у Ави – второй скрипки в Чикагском симфоническом оркестре, где играет мой отец, – есть где-то здесь дом. Упоминаю об этом и вижу, как у всех шевельнулись уши.

– Вы его знаете? – спрашивает Люсиль.

– Конечно. Он и мой отец сидят рядом.

– Сидят рядом?

– Ну… Первая и вторая скрипка.

– Ваш папа скрипач?

– Да.

Я смотрю на Клэр, которая уставилась на мать с выражением, будто хочет сказать: «Не позорь меня».

– И он играет в Чикагском симфоническом оркестре?

– Да.

Лицо Люсиль заливается розовым цветом; теперь я понял, в кого Клэр так краснеет.

– Думаете, он мог бы послушать записи Алисии? Если мы ему дадим кассету?

Я мрачно надеюсь, что Алисия окажется очень, очень хороша. Люди постоянно забрасывают отца кассетами. Вдруг мне приходит в голову идея получше.

– Алисия ведь виолончелистка?

– Да.

– Ей учитель не нужен?

– Она учится у Франка Уэйнрайта в Каламазу, – вмешивается Филип.

– Просто я мог бы отдать кассету Йоси Акаве. Один из его студентов только что уехал играть в Париж.

Йоси – классный парень и первый виолончелист. Я знаю, что он хотя бы послушает пленку; отец же, который не преподает, просто вышвырнет ее. Люсиль в восторге; кажется, даже Филип доволен. Клэр вздыхает с облегчением. Марк ест. Двоюродная тетушка Дульси, с розовыми волосами, худенькая, вообще не включается в обмен репликами. Может, она глухая? Я смотрю на Шерон, которая сидит слева от меня и не сказала еще ни слова. Она выглядит потерянной. Филип и Люсиль обсуждают, какую пленку мне дать. Или, может, Алисия сама выберет? Я спрашиваю Шерон, впервые ли она приехала сюда, и она кивает. Только я собираюсь задать ей следующий вопрос, как Филип спрашивает меня, чем занимается моя мать, и я моргаю, смотрю на Клэр: «Ты им ничего не рассказала?»

– Моя мама была певицей. Она погибла.

– Мама Генри – Аннет Линн Робинсон, – тихо говорит Клэр.

С таким же успехом она могла сказать, что моя мама – Дева Мария. Лицо Филипа расцветает. Люсиль в волнении размахивает руками.

– Невероятно… просто невероятно! У нас есть все ее записи… – Und so weiter.

Но потом Люсиль говорит:

– Когда я была молода, я ее встречала. Отец водил меня послушать «Мадам Баттерфляй», и он знал человека, который после концерта смог отвести нас за сцену, мы пришли в ее гримерную, и она была там, и столько цветов! И у нее был маленький мальчик – боже, это были вы!

Я киваю, пытаясь прийти в себя.

– Как она выглядела? – спрашивает Клэр.

– Мы на лыжах кататься пойдем? – вмешивается Марк.

Филип кивает. Люсиль улыбается, она вся ушла в воспоминания.

– Она была такая красивая – в театральном парике – длинные черные волосы, и она щекотала ими сына, дразнила его, а он танцевал по гримерной. У нее были такие красивые руки, она была примерно моего роста, такая стройная, и она была еврейка, но я думала, что она больше похожа на итальянку… – Люсиль обрывает себя, прижимает руку к губам, взгляд упирается в мою тарелку, на которой ничего нет, кроме нескольких горошин.

– Ты еврей? – довольным голосом спрашивает Марк.

– Наверное, если бы захотел, я бы им стал, но никто на это не обращал внимания. Она умерла, когда мне было шесть, а отец раньше принадлежал к епископальной церкви.

– Ты очень на нее похож, – вмешивается Люсиль, и я ей благодарен.

Этта убирает наши тарелки, спрашивает Шерон и меня, пьем ли мы кофе. Мы оба отвечаем «да» так страстно, что все семейство Клэр начинает смеяться. Этта улыбается нам материнской улыбкой и через несколько минут ставит перед нами поднос с пылающими чашками кофе. Мне приходит в голову, что, в общем, все идет неплохо. Все разговаривают насчет катания на лыжах, погоды, мы встаем, Филип и Марк идут в холл вместе; я спрашиваю Клэр, собирается ли она кататься, Клэр пожимает плечами и спрашивает, хочу ли я. Объясняю ей, что не умею и учиться не хочется. Она решает все же пойти, после того как Люсиль просит кого-нибудь помочь ей с мотками шерсти. Когда мы подходим к лестнице, я случайно слышу слова Марка: «…невероятное сходство…» – и улыбаюсь про себя.