Жена путешественника во времени - Ниффенеггер Одри. Страница 60

Непреодолимый момент в творении искусства – в творении чего угодно, я думаю, – это момент, когда колебания, нематериальная идея превращается в твердое что-то, в вещь, в вещество, принадлежащее этому миру веществ. Цирцея, Ниоба, Артемида, Афина, все древние волшебницы – им, должно быть, знакомо это чувство, когда они превращали простых людей в волшебные существа, крали секреты магов, выстраивали армии: ах, посмотрите, вот оно, вот оно, новое. Называйте это безобразием, войной, лавровым деревом. Называйте это искусством. Волшебство, которое я могу сделать сейчас, это волшебство замедленное. Каждый день я работаю, но ничего никогда не появляется. Я чувствую себя Пенелопой, прядущей и распускающей полотно.

А что же Генри, мой Одиссей? Генри – мастер другого рода, мастер исчезновения. Наша жизнь в этой слишком маленькой квартире отмечена кратковременными отсутствиями Генри. Иногда он исчезает незаметно; я могу идти из кухни в коридор и найти на полу кучу одежды. Я могу встать утром и найти кроссовки, а в них никого нет. Иногда это пугает. Однажды я работаю в своей мастерской и слышу, как кто-то стонет с той стороны двери; открыв дверь, я вижу Генри, на четвереньках, голого, в коридоре, из головы сильно идет кровь. Он открывает глаза, видит меня и исчезает. Иногда я просыпаюсь ночью, а Генри нет. Утром он расскажет, где он был, как другие мужья могли бы рассказывать своим женам увиденные сны: «Знаешь, я был ночью в библиотеке Зельцер, в тысяча девятьсот восемьдесят девятом году». Или: «Меня гоняла по чьему-то двору немецкая овчарка, и пришлось залезть на дерево». Или: «Я стоял в дождь под окном родителей и слушал, как поет мама». Я жду, когда Генри расскажет, что он видел меня в детстве, но пока что этого не случилось. Когда я была маленькой, я всегда с нетерпением ждала прихода Генри. Каждое его появление было событием. Теперь каждое его отсутствие – это пробел, минус, приключение, о котором я услышу, когда он появится у. меня под ногами, истекающий кровью или насвистывающий, улыбающийся или дрожащий. Теперь мне страшно, когда его нет.

ГЕНРИ: Когда живешь с женщиной, узнаешь каждый день что-то новое. Пока что я узнал, что длинные волосы забивают сток в душе быстрее, чем успеваешь глазом моргнуть; что не рекомендуется вырезать что-либо из газеты, пока твоя жена ее не прочитала, даже если это газета недельной давности; что я – единственный человек в нашей семье, который может есть одно и то же три вечера подряд без недовольной гримасы, и что наушники были изобретены, чтобы спасти супругов от музыкальных пристрастий друг друга. (Как Клэр может слушать «Cheap Trick»? Почему ей нравятся «Eagles»? Узнать не могу, потому что она сразу же оскорбляется, стоит только спросить. Как получилось, что женщина, которую я люблю, не хочет слушать «Musique du Garrot et de la Ferraille» [77]?) Самое тяжелое испытание – это уединение Клэр. Иногда я прихожу домой, и Клэр кажется мне злой; я прервал какой-то поток мысли, ворвался в сонную тишину ее дня. Иногда лицо у Клэр становится как закрытая дверь. Она уходит в глубь своего сознания, захлопнув дверь, и сидит там, вяжет или делает что-то другое. Я обнаружил, что Клэр любит бывать одна. Но когда я возвращаюсь домой из своих путешествий, она всегда облегченно вздыхает.

Когда женщина, с которой живешь, – художница, каждый день – это неожиданность. Клэр превратила вторую спальню в превосходный кабинет, полный маленьких скульптур и рисунков, пришпиленных на каждом дюйме на стенах. Здесь есть мотки провода и рулоны бумаги, торчащие с полок и из ящиков стола. Скульптуры напоминают мне воздушных змеев или модели аэропланов. Я говорю это Клэр однажды вечером, стоя в дверях ее мастерской в костюме и галстуке, вернувшись домой с работы и собираясь готовить ужин, и Клэр швыряет в меня одной из скульптур – она летит на удивление хорошо; и вскоре мы стоим в разных концах коридора и швыряем друг в друга скульптуры, проверяя их аэродинамические свойства. На следующий день я возвращаюсь с работы и вижу, что Клэр сделала стаю птиц из бумаги и проводов (и подвесила к потолку в гостиной). Через неделю на окнах нашей спальни появляются абстрактные голубые светящиеся фигуры, которые солнце проецирует на стены, рисуя облака для птиц. Это так красиво.

На следующий вечер я стою в дверях мастерской Клэр, наблюдая, как она заканчивает рисунок – клубок черных линий вокруг маленькой красной птицы. Внезапно я вижу Клэр в ее крошечной комнатке, заваленной всеми приспособлениями, и понимаю, что она пытается что-то сказать, и я знаю, что должен сделать.

КЛЭР: Я слышу, как в двери поворачивается ключ Генри, и выхожу из мастерской ему навстречу. К моему удивлению, он несет коробку с телевизором. У нас нет телевизора, потому что Генри не может его смотреть, а мне неинтересно смотреть одной. Телевизор старый, маленький, с пыльным экраном, черно-белый, со сломанной антенной.

– Привет, дорогая, я вернулся, – говорит Генри, ставя телевизор на стол.

– Фу, ну и грязь. Ты его нашел на улице? Генри выглядит обиженным:

– Я купил его в «Юник». За десятку.

– Зачем?

– Сегодня показывают программу, которую, мне кажется, нам стоит посмотреть.

– Но…– Не могу себе представить программу, ради которой Генри готов рискнуть перемещением.

– Все в порядке, я не буду сидеть и смотреть на экран. Я хочу, чтобы ты посмотрела.

– Ясно. И что же это? – Я совсем отстала и понятия не имею, что показывают по телевизору.

– Сюрприз. В восемь часов.

Телевизор стоит на полу в столовой, пока мы ужинаем. Генри отказывается говорить и отвечать на вопросы и дразнит меня, спрашивая, что бы я сделала, будь у меня большая мастерская.

– Какая разница? У меня же кладовка. Может, занялась бы оригами.

– Да ладно, а серьезно?

– Не знаю. – Я наматываю спагетти на вилку. – Сделала бы все макеты в сто раз больше. Нарисовала бы на кусках картона размером десять футов на десять футов. Надевала бы ролики, чтобы добраться из одного конца мастерской в другой. Поставила бы большие чаны, японскую сушилку, десятифунтовую мешалку Рейна…– Эти образы захватывают меня, но тут я вспоминаю мою настоящую мастерскую и содрогаюсь.– Ну, может, когда-нибудь.

Мы неплохо живем на зарплату Генри и проценты от моего вклада, но позволить себе настоящую мастерскую я смогу, только получив работу, а тогда у меня не будет времени, чтобы работать в мастерской. Это порочный круг. Все мои друзья-художники страдают от нехватки времени, или денег, или того и другого. Кларисса разрабатывает компьютерные программы днем и занимается искусством ночью. Они с Гомесом решили пожениться в следующем месяце.

– Что мы подарим Гомесу на свадьбу?

– Что? Ой, я не знаю. А мы не можем просто подарить им все аппараты для эспрессо, которые мы получили?

– Мы же обменяли их на микроволновку и хлебопечку.

– А, да. Эй, уже почти восемь. Хватай кофе, пойдем в гостиную.

Генри отодвигает стул и торопится к телевизору. Я несу обе чашки с кофе в гостиную. Он ставит телевизор на журнальный столик, и, повозившись с удлинителем и кнопками, мы садимся на диван смотреть рекламу водяной кровати по девятому каналу. В съемочном зале водяной кровати, кажется, идет снег.

– Черт, – говорит Генри, бросая быстрый взгляд на экран. – В магазине он работал лучше.

На экране вспыхивает заставка лотереи Иллинойса. Генри лезет в карман брюк и вручает мне маленький белый листок бумаги:

– Держи.

Это лотерейный билет.

– Господи. Ты же не…

– Ш-ш. Смотри.

Под громкие фанфары представители лотереи, серьезные люди в костюмах, объявляют номера, написанные на наугад вытащенных розовых шариках, появляющихся один за другим на экране. 43, 2, 26, 51, 10, 11. Конечно, они совпадают с номерами на билете, который я держу в руке. С экрана нам несутся поздравления. Мы только что выиграли восемь миллионов долларов.