Брачный сезон или Эксперименты с женой - Николаев Константин Николаевич. Страница 31
– Ты бы видел этот текст! – сказал он, вероятно имея в виду песню, заказанную хозяином вечера.
– Вы его все-таки нашли?
– Ага, бомж один напел. За бутылку. Мат, правда, пришлось заменить. Хотя, как знать, может, нашему бандиту песенка дорога именно из-за мата? Так что споем на свой страх и риск.
К Леньке подвалил красноносый дядька в бабочке, под мышкой он держал стопку нот.
– Ну и где этот кекс с гадиной? – непонятно спросил он.
– Похоже, они появятся после того, как мы отыграем эту дрянь, – ответил Тимирязьев и сказал Светлане: – Кушайте, не стесняйтесь. Сейчас начинаем.
Ну надо же, «кушайте»! И откуда только в лексиконе моего друга взялось это лакейское словцо?
Красноносый и Ленька поднялись на сцену. Саксофон предупреждающе фыркнул. Скрежет ножей и вилок прекратился, но через мгновение возобновился с удвоенной силой. Как будто кузнечики в августовский полдень.
Ленька перекинул саксофон за спину и взял в руки микрофон.
– Друзья, – затянул он гнусавым ресторанным голосом, – все мы собрались здесь, чтобы отметить одно достославное знакомство. Скажем так, одного известного вам замечательного джентльмена с пока неизвестной вам, но, безусловно, прекрасной леди. Вы получили от них интригующие пригласительные билеты и пришли сюда. За что вам огромное спасибо! Имен наша пара просила пока не называть, но… – Ленька перевел дух и заорал, стараясь перекричать чавканье: – Дорогие гости! Вы сами должны отгадать, кто сейчас предстанет перед вашими уважаемыми очами! Итак, песня!
Музыканты встрепенулись, Тимирязьев перекинул саксофон на грудь и выпучил глаза. К микрофону выдвинулся пухлый солист в розовой рубахе, ужасно напоминавший огромного младенца. Он старательно пригладил блестящие длинные кудри и хрипло завел:
Я жиган московский, парень я блатной,
Торможу я тачку и – скорей домой.
Если ты – козлище, роги обломлю.
Вынимайте тыщи, денежки люблю!
Публика заметно оживилась. Некоторые даже прекратили жевать. Я с улыбкой посмотрел на Светлану и хотел отпустить замечание по поводу изысканности этой песни, но увидел, что на моей спутнице нет лица.
Тем временем солист перешел к припеву. Зал, к моему удивлению, подхватил вместе с ним:
В законе вор, в законе вор. Закон – простой:
Коль в зоне ты, то ты – блатной,
Коль дома ты, то ты – бугор.
В законе вор, в законе вор!
Над столиками повисло матерное жужжание. Чувствовалось, что над текстом изрядно потрудилась редакторская рука. Я с удовольствием приготовился слушать дальше:
У меня в котлете – ровно миллион,
А котлы имеют заграничный звон,
И на барахолке знает фуцманьё,
Кто им всем расставит точечки над «ё».
«Точечки над «ё» меня почти умилили. Вот уж явная Ленькина придумка!
Зал уверенно подхватил припев, и я спросил Светлану:
– Ну как тебе? Прямо Чикаго двадцатых годов!
Она свирепо глянула на меня и прошипела:
– Куда ты меня привел?
– Тебе не нравится? Я думал…
Но солист вместе со златозубым залом не дали мне докончить. Тимирязьев извлекал из своей дуды какие-то пароходные звуки. Со всех сторон раздавалось:
Что ты давишь, тюбик? Что коптишь, охнарь?
Всех столичных улиц я – король и царь,
А чуть что, так стоит пальцем шевельнуть,
И, зажав волыны, вспенится вся муть!
– Это же Виталькина любимая песня! – выкрикнула мадам Рыбкина, как только рев немного утих.
– Ну и что? – не понял я. – Мало ли песен на свете?
Песня закончилась. И тут все стали скандировать, как на трибунах:
– РЫБ-КИН!!! РЫБ-КИН!!! ПРО-СИМ!!! ПРО-СИМ!!!
Я едва не потерял сознание. От соприкосновения моего лица с салатом спасло лишь то, что я вовремя ухватился за ледяную руку Светланы. На сцену, освещенную цветными огнями, вышел торговец кетчупом и мой однокашник Виталий Рыбкин собственной персоной. Он ослепительно улыбался. Под руку он держал Ларису Пастернак. Она была в золотом платье с огромным декольте, спину обвивали бесчисленные золоченые шнурочки.
Глава 24
Мир все-таки тесен
Я уткнул глаза в салат. Так бы и разглядывал всю оставшуюся жизнь зеленый горошек вперемежку с картошкой. Вот это совпадение! Мир, разумеется, тесен, кто спорит? Но не настолько же! Мир все-таки не сводится к моей кухне!
Я покосился на свою спутницу. Она тоже поникла, как ковыль после бури. Кажется, даже бриллианты слегка потускнели. Светлана уловила мой пугливый взгляд и прошептала:
– Ну теперь-то уж точно конец! Мерзавцы, вы с ним сговорились!
– Почему это я мерзавец? – отозвался я. – Ты еще можешь тихонько уйти, – но тут же понял, что «тихонько» уйти не удастся.
Со всех сторон на нас были устремлены глаза.
– Бедная Светочка, – наконец прорвало цыганку Изольду. – Да он тебя, никак, бросил!
Мадам Рыбкина промолчала. Изольда сочувственно покивала головой и, посмотрев на меня, сказала:
– Да ты не расстраивайся. Этот вроде тоже ничего. Деятель…
В тусклых зрачках Георга Георгиевича светилось доброжелательное любопытство. «Если жена Рыбкина здесь, то кто же тогда рядом с ним на сцене?» – казалось, спрашивали его выпученные глаза.
– Друзья! – тем временем гаркнул Виталька в микрофон. – Позвольте представить вам мою будущую невесту и бывшего секретаря Ларису Михайловну Пастернак!
В зале раздались жиденькие хлопки. Всем хотелось ясности.
– Что так неактивно? – пришел на помощь Витальке Тимирязьев. – У нашего уважаемого юбиляра… – тут Ленька замялся и, подыскав нужное слово, поправился: —…то есть жениха, ответственное событие! Прошу аплодисменты!
Но зал оказался не таким сговорчивым, как аудитория Большого театра после премьеры. Хлопков раздалось побольше, но все равно это было не то. Виталька беспокойно завертел головой. На лице его золотой спутницы застыла улыбка – посмертная маска фараона, да и только.
Я снова покосился на Светлану. Она нагнулась и нервно теребила застежку своей туфельки.
Наконец мадам Рыбкина выпрямилась и гордо окинула зал горящими глазами. Виталька увидел свою жену, и улыбка медленно съехала с его масляной физиономии. Почувствовав заминку, Тимирязьев взмахнул руками, и оркестр врезал какую-то залихватскую мелодию.
Рыбкин на полусогнутых спустился со сцены и побрел к своему столику. Его лакированная голова моталась из стороны в сторону, как у раненного на корриде быка. Я опустил веки, но все равно почувствовал, что Виталька увидел меня. Ну что за напасть!
В этот момент моего рукава коснулась чья-то рука.
– Там, кажется, к вам. Пришли… – проговорил надтреснутый голос рядом с моим ухом.
Я поднял глаза. Это был швейцар.
Вот он – подарок судьбы! Нужно скорее сматываться. Я приподнял зад и приготовился бежать.
– Это куда же ты собрался? – яростно осведомилась Светлана. – Завел меня в этот гадюшник и бежать?
– Я на секундочку, – проблеял я и, пригнувшись, засеменил к выходу.
Уф! Теперь есть пара минут, чтобы все обдумать. Только кто бы это мог вызвать меня? Я посмотрел вниз с лестницы.
Там стояла Мария Еписеева и слегка помахивала рукой в перчатке.
Я во второй раз за вечер едва не лишился сознания. На этот раз меня поддержали перила. Железной хваткой вцепившись в выскобленную деревяшку, я начал медленно съезжать в объятия матери хулигана.
– Привет! – бодро сказала она. – А я все-таки решила прийти. Ничего?
– Оч-чень хор-рошо, – выдавил я и потянул ее к гардеробу.
Что делать дальше, я не имел ни малейшего представления. Это уж слишком! Почему бы злодейке-судьбе не сменить наконец-то гнев на милость?
Мария беззаботно скинула дубленку. Я механически передал ее швейцару. Мадам Еписеева была в давешней кофточке. Только сейчас на ее груди красовалась янтарная брошка в виде паука. Наша биологичка Сонечка непременно отметила бы, что у паука всего шесть ног, вместо положенных восьми.