Бедлам в огне - Николсон Джефф. Страница 33

– Думаю, вы догадываетесь, – начал я, покачивая пачкой рукописей, – что это полное дерьмо. Вздор. Бессмысленный, никчемный. Вы даром тратили время, когда писали. Я даром тратил время, когда читал. Не знаю, зачем вы это делали – из глубокой психологической потребности или чтобы меня позлить, – но если верно последнее, то вы добились цели. Меня ваше графоманство разозлило. Я не говорю, что ваши работы ничего не раскрывают. Уверен, что раскрывают. Но они не раскрывают ничего такого, чего бы мы уже не знали. Они свидетельствуют о том, что вы все, как бы это сказать… сумасшедшие. Они свидетельствуют о том, что вы – безумные, ненормальные, чокнутые, спятившие, рехнувшиеся, помешавшиеся, сбрендившие, свихнувшиеся, умалишенные, долбанутые, психованные. Они свидетельствуют, что вы психи, маньяки, шизики. Они свидетельствуют, что у вас не все дома, винтиков в голове не хватает, шарики у вас заехали за ролики, что вы больные на всю голову, что вам не хватает одного тома до полного собрания сочинений. И самое главное: если мне придется сидеть в этой хижине неделю за неделей, день за днем и читать ваши сочинения, то, думаю, у меня есть все шансы стать таким же сумасшедшим, как и вы, и эту цену я платить не готов. Поэтому я сделаю вот что: отнесу этот словесный понос к себе в хижину, засуну в печку и сожгу. А потом уеду домой.

С этими словами, прихватив рукописи, я вышел из лекционного зала и действительно направился к себе в хижину. На самом деле я не собирался сжигать сочинения больных и не вполне понимал, зачем об этом сказал – ради дешевого театрального эффекта, наверное. Но о том, чтобы уехать домой, я говорил совершенно серьезно. Во всяком случае, оставаться здесь я не собирался. Я швырнул рукописи на пол у печки и довольствовался этим. С меня хватит. Я готов ехать. Вещей у меня не было, так что сборы отменялись. Я оглядел хижину, раздумывая, нельзя ли что-нибудь стянуть в качестве мелкой мести или сувенира. Но не нашел ничего, что хотелось бы взять. Я вышел из хижины, твердо вознамерившись выбраться во внешний мир, но едва хлопнул дверью, как передо мной возникла Алисия.

– И это вы называете психологическими методами? – спросила она, и голос ее звучал вовсе не так сердито, как я ждал.

– Прошу прощения, Алисия. Когда-нибудь я вам все объясню, но сейчас я должен уйти.

– Не думаю, что это выход.

Я не понимал, что она имеет в виду. Не собирается же она удержать меня, сославшись на договор? Или каким-нибудь иным, столь же нелепым способом? Например, пригрозив, что санитары вновь посадят меня под замок?

– Они все еще там, – сказала она. – Пациенты вас ждут. Они не покинут лекционный зал, пока вы не вернетесь и не поговорите с ними.

– Мне нечего им больше сказать.

– Да ладно вам. Вы просто златоуст, как только что доказали.

– Это не значит, будто мне есть что сказать.

– Подумайте кое о чем. – Она поцеловала меня в щеку, взяла за руку и потащила к клинике.

Я не понимал, зачем она так делает. Я не видел в этом никакого смысла. Когда я вновь вошел в лекционный зал, все десять пациентов сидели примерно в тех же позах, в каких я их оставил, но, завидев меня, они разразились бурными, восторженными и лишь слегка безумными аплодисментами. Я понятия не имел, чему они аплодируют, и смущение, должно быть, отразилось на моем лице. Байрон, которого, видимо, выбрали официальным представителем, встал и пожал мне руку.

– Все было очень хорошо, – сказал он. – Спасибо.

– За что вы меня благодарите?

– Во-первых, за честность, – сказал Байрон. – Менее цельный человек прочел бы написанный нами вздор и объявил, что все это интересно, многообещающе и даже хорошо. Вы же сказали, что это вздор. Нам понравилось.

– Правда? – спросил я.

– Да, да. И аналогично – менее цельный человек сказал бы, что наши сочинения свидетельствуют о запутанном, встревоженном и дезориентированном сознании. Вы же честно сказали, что мы просто психи. Это нам понравилось еще больше.

– Но почему вам нравится, когда вас называют сумасшедшими?

– Потому что мы и есть сумасшедшие. И мы готовы заключить сделку.

Я взглянул на Алисию. Имеет право ли Байрон заключать сделки? Многозначительный кивок и улыбка подсказали, что, разумеется, не имеет, но мне все равно следует его выслушать.

– Какую сделку?

– Ну, прежде всего – и это очевидное условие – вы никуда не уйдете.

– Да! – прозвенел голос Реймонда. – Не покидайте наш самолет!

– А другие условия?

– Мы хотим, чтобы вы помогли нам стать лучше, – сказал Байрон.

– Развили наши таланты, – добавила Черити.

– Но мы понимаем, что впредь наши занятия должны протекать иначе, – продолжал Байрон. – Во-первых, мы не хотим, чтобы нам говорили, о чем писать. Мы не хотим, чтобы нам задавали тему. Мы хотим свободно выражать то, что считаем нужным.

– Мне казалось, вы именно так и поступаете, – возразил я.

– Нет-нет. Мы способны выражать себя значительно свободнее.

Похоже, в этом предложении имелись как положительные, так и отрицательные стороны.

– И мы по-прежнему не хотим подписывать наши работы. Анонимность для нас очень важна.

– Значит, вы хотите делать что вам угодно, без какого-либо вмешательства с моей стороны, да еще не собираетесь подписываться под своими творениями?

– В точку, Грегори, – обрадовался Байрон.

Остальные утвердительно зашумели, и даже Макс расщедрился на одобрительную пьяную отрыжку.

– Тогда я не понимаю, зачем вам нужен я.

– Послушайте, Грегори, – подал голос Кок, – перестаньте делать вид, будто вас третируют.

– Ваш присутствие вдохновляет нас, – добавил Чарльз Мэннинг.

– Вы наша муза, – сказал Байрон.

– Или талисман, – уточнила Морин.

Я не поддался на эту лесть.

– А в чем моя выгода от этой сделки?

– Ну, во-первых, я не оторву твою сраную башку, – сказал Андерс – довольно дружелюбно, надо признать.

– Ваша выгода в том, – объяснил Байрон, – что мы будем мило себя вести.

Странное слово – “мило”: к нему трудно относиться серьезно, оно во многом утратило свой первоначальный оттенок, если не свое значение; и при этом его используют сплошь и рядом. Нет, конечно, писатели, журналисты, телеведущие – в общем, люди, которым по роду занятий положено следить за своим лексиконом, его игнорируют, но остальной мир то и дело пускает его в ход. Им мы характеризуем людей: “Он очень милый парень”; или предметы: “Милая рубашка, Майк”; после секса мы говорим: “Было очень мило”. И так далее. Тупое слово, неточное, размытое; но в этом, наверное, и заключается его ценность – все мы знаем, что оно означает. И в тот момент мне вдруг очень захотелось, чтобы люди “мило” вели себя со мной.

– Дайте мне пять минут подумать, – попросил я.

Я вышел из зала и думал значительно меньше пяти минут. Приятно сознавать, что ты нужен. То, что нужен я постояльцам сумасшедшего дома, не имело для меня особого значения. А вот причины, которыми они объяснили свое желание задержать меня в клинике, я за чистую монету не принял. Не верил я, что они действительно считают меня музой или талисманом. С другой стороны, я не сторонник теории заговора и потому не увидел в их предложении ничего зловещего.

Я остался. Знаете, я остался. Если бы я уехал, то книга на этом бы закончилась, а, как вы, наверное, заметили, до конца еще далеко. Я вернулся в лекционный зал и сообщил о своем согласии. Алисия мне улыбнулась. И мне понравилось, что она выглядит такой довольной.

– Но есть одно маленькое условие, – сказал я. – Вы должны отпустить меня за пределы клиники до конца дня.