Бедлам в огне - Николсон Джефф. Страница 38

Ну да, может, оно и так, но тогда почему он мне об этом ничего не сказал? Почему это Байрон должен доказывать, что в теории Линсейда есть некий интеллектуальный стержень? И честно говоря, я вовсе не был уверен в правоте Байрона. Не был я уверен в том, что Линсейд делает именно это. Я подозревал, что Байрон считает Линсейда умнее, чем тот есть.

Байрон вопросительно смотрел на меня, как смотрели преподаватели в университете, пытаясь добиться сколько-нибудь информативного ответа – ответа, который не всегда получали.

– Звучит логично? – спросил Байрон.

– Да, звучит логично, но…

– Он упомянул Ротко?

– Да, упомянул.

– Могу поспорить, он не сказал, что картины Ротко называют телевидением для дзен-буддистов.

– Нет, не сказал.

Андерс, бросив разглядывать книги, листать и засовывать обратно, плюхнулся своим основательным задом на библиотечный столик.

– Да почему ты прямо не скажешь? – вопросил он. – Ты ведь считаешь Линсейда говном, думаешь, что он ни хрена не ведает, что творит.

– Нет, я…

– Вот видите. Очень интересный пример того, о чем говорил Ричардс, – сказал Байрон. – Когда Андерс произнес слово “говно”, вряд ли у вас в голове возник образ человеческих экскрементов.

Вообще-то я сомневался, что это такой уж интересный пример, – и еще больше сомневался, что Ричардс имел в виду именно такую прямолинейность. Верно, в голове моей не нарисовались человеческие испражнения, как не появились у меня и чувства, идеи и образы, обязательные при контакте с дерьмом. Я сильно подозревал, что в данном случае построения Ричардса совершенно ни при чем, но никак не мог придумать сколько-нибудь путного возражения. Хотел было упомянуть Платона с его надписями и тенями на стене пещеры, но передумал.

– Полагаю, единственный существенный вопрос заключается в том, действенна методика Линсейда или нет, – произнес я.

Андерс снова фыркнул и сказал:

– Ага, оглянись вокруг. Здесь каждый мудохлеб доволен и здоров, разве нет?

Ну нет, довольных и здоровых здесь не было, да и откуда им взяться? Здесь ведь клиника, и люди тут лечатся. Если бы методика Линсейда могла полностью излечивать, их бы здесь не было. Выпустили бы. Я не знаю, помогает методика или нет. Для этого я слишком мало пробыл в клинике. Я ведь не видел, в каком состоянии находились пациенты до поступления сюда.

– Андерс несколько раздражителен из-за того, что не может смотреть любимую программу, – объяснил Байрон.

– Да, я на все готов, лишь бы увидеть хоть одну серию “Мира этому дому”, – подтвердил Андерс.

Я нервно улыбнулся:

– Можно задать вам обоим личный вопрос?

– Можно попробовать, – ответил Байрон.

– Почему вы здесь?

– Нет ничего более опасного, чем общение с сильными мира сего, согласны? – вопросил Байрон.

– Я имею в виду, почему вы в клинике.

– Да поняли мы, о чем ты базаришь, – сказал Андерс.

Они выжидающе уставились друг на друга, услужливо предлагая коллеге проходить первым, но услужливость Байрона оказалась упорнее, и пришлось заговорить Андерсу:

– Видишь ли, я жулье. Понятно? Трудный парняга. Да по мне это сразу видно. В общем, у меня возникли проблемы со Старым Биллом и с чуваками с Пекемского шоссе. Ну и мне надо было слинять. По-быстрому. Я впарил доктору, что у меня нервишки размудохались, и вот я тут. Здесь типа нечего бояться, правильное местечко, чтобы залечь на дно, пока шумиха не уляжется.

Объяснение выглядело вполне правдоподобным, но Андерс излагал в такой манере, что оно даже отдаленно не казалось убедительным. Он, похоже, уловил мой скептицизм.

– Да ладно, – сказал Андерс, – вот другая версия. Помнишь, как в книжке “Дзен и искусство ухода за мотоциклом” [41] этот хрен Пёрсиг глядит на себя в зеркало и не может понять, почему в отражении правая и левая сторона меняются местами, а верх и низ – нет, и это такая охерительная философская закавыка, что у него шарики начинают заходить за ролики. Так вот, примерно то же самое сбацалось и со мной. Как-то после работы я уковылял в Степни [42], а этот хрен моржовый подходит ко мне и гундит: “Чего такое может подняться по трубе снизу, но не может спуститься по трубе сверху?” Затем он отваливает, а я остаюсь кумекать себе. Час кумекаю, день кумекаю, неделю. Хожу в кино. Бегаю по улицам и думаю, думаю – ну и перенапряг, короче, извилины. А когда меня наконец находят, крышу у меня снесло, одежда в лохмотьях, в говне вся, сам я весь в ссаках и об стенку башкой колочусь. Всерьез колочусь. Поэтому они решили, что от дурки мне хуже не станет.

– Ответ, кстати, – зонтик, – сказал Байрон. – Нам бы не хотелось, чтобы с вами случилось то же самое.

Этот рассказ показался мне еще менее убедительным. Честно говоря, я подозревал, что Андерс шутит или, по меньшей мере, насмехается надо мной и моим желанием выведать о нем хотя бы что-нибудь. Меня так и подмывало рассмеяться, но я решил, что смеяться над Андерсом – дело весьма рискованное.

– Хорошо, – произнес я, но, наверное, мой голос прозвучал не достаточно серьезно.

– Ну чего еще? – взорвался Андерс. – Чего тебя, козел вонючий, не устраивает?

– Нет-нет, все в порядке…

– Думаешь, что есть хорошие причины для психанутости и плохие? Считаешь, что мои причины – херня собачья? Так, да?

– Нет-нет, я этого не говорю.

– Надеюсь, на хрен, что нет.

Андерс отвалился от стола и повернулся ко мне спиной. Просто невероятно, что он и вправду так зол и обижен, как пытается показать. Я решил, что его поведение рассчитано на внешний эффект. Впрочем, эффект оказался весьма эффективным.

– А вы, Байрон? – осторожно спросил я.

Тонкими, изящными пальцами Байрон провел по волосам и ответил:

– Не имею ни малейшего понятия, почему я здесь.

Обескураживающе туманный ответ, но вполне сносный – к тому же отлично подходит для завершения беседы. Больше вопросов я задавать не стал. Мы еще какое-то время постояли в тишине, словно актеры, идеально выдавшие все свои реплики и теперь ожидающие то ли подсказки суфлера, то ли звукового эффекта, то ли соответствующей музыки, которую радист никак не может запустить. Наконец Байрон сказал:

– Вообще-то мой любимый писатель – тоже Шекспир.

– И мой тоже, – поддакнул Андерс, но я снова усомнился в его искренности.

На мгновение, всего лишь на мгновение я представил – нет, визуализировал – Уильяма Шекспира. Все мы знаем, как выглядит Шекспир: лысоватая голова, эспаньолка, гофрированный круглый воротник, быть может, серьга в ухе. Я вызвал в памяти обобщенный потрет из школьных учебников, и хотя сомневался в его исторической точности, но мое представление о внешности Шекспира было именно таким. Значит ли это, что я просто достал карточку из мысленной картотеки, или слово “Шекспир” вызвало в моем мозгу множество различных Шекспиров?

А если бы Байрон и Андерс назвали Пушкина или Томаса Манна? Изображения Пушкина и Томаса Манна, очевидно, существуют, но, насколько мне известно, я никогда их не видел. Я понятия не имел, как выглядят эти писатели. И если на то пошло, не прочел ни единого их произведения. Так что эти имена должны вызвать у меня в голове? Просто имена? Просто слова? Слова, лишенные визуальных образов? Не это ли имел в виду Линсейд? Я вдруг понял, что жутко устал.

– У вас здесь есть Шекспир? – спросил Байрон, кивая на библиотечные полки.

– Боюсь, что нет.

Байрон с Андерсом в унисон фыркнули.

– Но есть множество других хороших книг, – сказал я. – Выбирайте.

Наверное, они мне не поверили, поскольку удалились из библиотеки с пустыми руками.