Мертвая зыбь - Никулин Лев Вениаминович. Страница 57
54
На следующий день Якушев встретился в ресторане с Третьяковым, бывшим министром Временного правительства. Прочёл нечто вроде лекции об экономическом положении в России и просил денег.
— Эмиграция много жертвовала впустую, — говорит Третьяков. — Конечно, имя Николая Николаевича придаёт вес. Если бы «Трест» организовал восстание, хотя бы частичное, то в него бы поверили и дали денег.
Якушев, нервно швыряя салфетку:
— Значит, если мы пожертвуем двумя-тремя сотнями голов, то вы дадите приличную сумму?
Третьяков смущён:
— Я не совсем точно выразился… Ценой крови, конечно, нельзя добывать деньги. Но согласитесь, мы никого не знаем, кроме вас, мы не знаем, кто стоит во главе вашей организации.
— Имена известны его высочеству и Александру Павловичу Кутепову. Эмиграция не умеет молчать, мы в этом убедились, — строго заметил Якушев. — Речь идёт о сумме в сто миллионов золотом.
— Я поговорю… Мы обсудим с Гукасовым и Денисовым.
Вечером Кутепов говорит Якушеву:
— Втирает очки. У самого ни гроша за душой. Продаёт бриллиантовую брошь жены.
С Хольмсеном и Монкевицем обсуждается техника связи. Шифр по книге «История русской музыки» Сабанеева.
Монкевиц перебежал из разведки Врангеля к Кутепову. Говорит о Врангеле как о самодовольном, страдающем манией величия человеке. О Климовиче высокого мнения, но его не выносит Николай Николаевич, и тому придётся перебежать к Кириллу Владимировичу. Николай Николаевич надеется на деньги Генри Форда. Словом, Якушев с головой окунулся в интриги и возню в лагере эмиграции.
Пора возвращаться в Москву. Сделано все, что намечено. Кутепов — представитель «Треста» в Париже, просит не оставлять его надолго, передал почтительный привет Зайончковскому и Потапову. Многозначительно добавил: «Золотая голова». Вероятно, это о Потапове.
В купе поезда «Париж — Варшава» Якушев наедине с Марией Захарченко.
Из деликатности хочет выйти, когда она раздевается.
— Глупости! Оставайтесь. Какая я женщина!
Якушеву стало неприятно, он вышел.
Варшава. Последний вечер в гостинице «Бристоль». Ужин в ресторане на Старом рынке, затем — граница; ночь, трюки с переодеванием, специальный спектакль для Марии Захарченко; то поднимаясь, то ползком — пять километров, предохранители на револьверах спущены… Наконец знакомая халупа. Там — Иван Иванович, которого Якушев знает под другим именем и фамилией.
Иван Иванович осеняет себя крестом и говорит, разыгрывая радость:
— Слава тебе господи… Я боялся за вас. Две ночи назад на границе пальба… Я уж подумал, не наши ли попали?
Через сутки Якушев и Мария Владиславовна в Москве.
Игра продолжается…
55
У Дзержинского редко бывали дни отдыха. Для этого нужны были настояния врачей и товарищей. Годы каторги, ссылки расшатали его здоровье.
Сколько пережито…
Он один в саду. Прохладное утро подмосковной осени. Густая темно-зелёная листва местами желтеет. Осень чувствуется в её горьком запахе. Тишина… Какая-то птица вспорхнула, села на скамейку, увидела человека, полетела зигзагами и скрылась за деревьями. Дзержинский глядит в светло-голубое небо, вдыхает прохладный живительный воздух. Кто надолго был лишён свободы, тот умеет нежно и глубоко любить природу. Ему все-таки довелось повидать чудесные уголки земли. До революции, когда Дзержинскому угрожал туберкулёз, он жил недолго на острове Капри. Горький, узнав его, говорил, что этот человек вызвал в нем незабываемое впечатление душевной чистоты и твёрдости.
Здесь, под Москвой, ничто не похоже на Капри с его розовыми скалами и тёмными кипарисами, не похоже и на хрустальные озера и снежные вершины Швейцарии. И все же как мила эта ласковая природа, тихие леса, ранняя осень, которую называют бабьим летом.
Он всегда любил природу, смену времён года.
Даже за стенами тюрьмы чувствовал дыхание весны, там, где зеленые травинки, пробивавшиеся меж булыжников тюремного двора, были затоптаны сапогами конвоиров, а голоса птиц заглушал кандальный звон.
На отдыхе приходят думы о прошлом…
Он вспоминает товарищей: Яна Тышко, Розу Люксембург. Их портреты в его кабинете. Оба погибли, убиты в Германии в 1919 году. Никогда не будет стёрто это кровавое пятно с социал-демократического правительства Шейдемана…
Теперь он уже не может думать только о том, что его окружает, об этом тихом, солнечном утре, о поэзии северной осени. Да, все это прекрасно, если бы не было на свете зла, горя, насилия, угнетения человека человеком…
Ранней весной 1916 года он писал из Орловской каторжной тюрьмы:
«И даже тогда, когда тоска одолевает меня, все-таки в глубине души я сохраняю спокойствие, любовь к жизни и понимание её, себя и других. Я люблю жизнь такой, какая она есть в её реальности, в её вечном движении, в её гармонии и в её ужасных противоречиях. И глаза мои видят ещё, и уши слышат, и душа воспринимает, и сердце не очерствело ещё. И песнь жизни живёт в сердце моем…»
Среди фотографий Дзержинского есть одна, на которую нельзя смотреть без волнения. Этот снимок сделан тюремным фотографом Орловского каторжного централа в 1914 году. Дзержинский с измождённым лицом, но во взгляде решимость и непреклонная воля. На груди висит чёрная доска. На ней размашистым почерком написано мелом: «Дзержинский Феликс».
Фотограф, который сделал этот снимок, не думал о том, что запечатлел образ верного соратника Ленина, бесстрашного революционера, борца за будущую Советскую социалистическую республику.
12 мая 1914 года Феликс Эдмундович был приговорён к каторжным работам. 2 июня он писал сестре:
«И чем ужаснее ад теперешней жизни, тем яснее и громче я слышу вечный гимн жизни, гимн правды, красоты и счастья… Жизнь даже тогда радостна, когда приходится носить кандалы».
Он любил жизнь и людей, он хотел избавить их от зла и гнёта, для этого он жил, возложив на себя неимоверный, сверхчеловеческий труд… И 1925 год был для него особенно нелёгким. Здоровье ухудшалось, появились боли в области сердца.
Врачи говорили: надо выключиться из повседневной работы, думать о чем-нибудь несложном, отвлечь внимание от обычных трудов… Но разве легко выполнить это требование, не думать о том, чему отдана вся жизнь?
Он радовался успехам народного хозяйства страны, тому, что Советский Союз вынуждены были признавать одно за другим империалистические государства. Но мысли о партии, о борьбе с троцкистами, всякого рода уклонистами не покидали его. Особенно возмущало двурушничество Зиновьева и Каменева, которые голосовали за резолюцию XIV партийной конференции, осуждавшую троцкизм, и вслед за этим стали яростными защитниками Троцкого.
По-прежнему самоотверженно, страстно Дзержинский работал в Высшем совете народного хозяйства. Результаты работы советской промышленности опровергали лживые доводы «новой оппозиции» о невозможности индустриализации страны и неминуемом возврате к капитализму.
Теперь, спустя четыре десятилетия, эти доводы кажутся смешными, но в те годы сподвижникам Ленина приходилось с большими усилиями отбивать атаки капитулянтов. Ведь строительство социализма в одной стране, да ещё в капиталистическом окружении, осуществлялось впервые в истории человечества.
В то же время внутри страны и за её рубежами возникали новые планы заговоров, диверсий, террористических актов. Одним из организаторов антисоветских заговоров был уже известный нам Сидней Джорж Рейли — агент британской Интеллидженс сервис. Под руководством Дзержинского ОГПУ разработало план поимки Рейли.
Эта операция была осуществлена «Трестом».