Школа насилия - Ниман Норберт. Страница 19

В спокойном взгляде меланхолии, подумал я, вроде бы нет проблем. Не потому, что их нет у хиппующих меланхоликов, отнюдь. Просто они чают обрести такое место, где проблемы хотя бы на миг перестают существовать. Вот зачем они сварганили себе на скорую руку такое местечко. Дискотека, подумал я, — коллективный транс освобождения, пространство, лишенное всяких забот, гостеприимный кров, где крутят диапозитивы. Не контрмир, а эрзац родины.

А почему бы и нет? В самом деле, я нашел, что все это, в общем, о'кей. Полный порядок. Перенесенная в молодежную массу мечта среднего сословия о счастливой маленькой семье, говорил я себе, хоть и бредовая, конечно. Возврат аденауэровской идиллии в условиях поп-культуры — ей-богу, именно так я вчера и подумал. Одним словом, я был разочарован.

«Эстетическая революция, — орал Ральф, — они сами так ее называют. Celebration, вау. Литургия».

И спрыгнул с подиума на танцплощадку. Спружинил, изогнулся, состроил рожу, непристойно покрутил бедрами, ввинтился в толпу, взмахивающую куриными крыльями, заклиная бог весть какого духа. Шаман, который спасается бегством.

Потом мы сидели в соседнем помещении, где пахло сандаловым деревом и гашишем. То ли бар, то ли Chill-Out-Room, где расслабляются. На прибитой к стене полке, позади стойки, дымились связанные в пучок ароматические палочки. Ральф, вцепившись в свой стакан виски, наклонялся ко мне через стол, пристально глядел в лицо, насколько вообще был еще способен что-то видеть, потом каждый раз глупо гоготал и, успокоившись, продолжал таращиться на мой вспотевший лоб. На моем лице он мог прочесть нескрываемое раздражение, безмерно его веселившее.

Наконец он внезапно откинулся в кресле и издевательским тоном, скривив губы, еле ворочая языком, завел нескончаемый монолог. Как чудесно, витийствовал он, что ему удалось осуществить свой план, затащить меня сюда, показать мне обратную сторону тех жутких картин, которыми набита моя башка, которыми я и все люди старше тридцати пяти не принудительно, а добровольно, как наркоманы, патологически засоряем свои мозги. Ральф подсунул мне сигарету с марихуаной, я несколько раз затянулся, между приступами кашля. Мне вчера исполнилось тридцать, черт побери, лепетал он. Я побывал в Нью-Йорке. В Токио. Вернувшись, я многое увидел другими глазами. А что до здешней публики, то мое попо-коление, он копировал заикание из старого шоу «Какие люди!», вовсе не попо-коление, а Германия, он так и сказал, вся эта смешная страна, битком набитая набитыми дураками. И при этом начал хихикать и материться. Мне казалось, что этому не будет конца. И все здесь тупые, и апатичные, абсолютно невменяемые, действительно рехнутые и сдвинутые на нирване. Поелику немецкая поп-культура вторична, анемична, жалкая копия, пустая и скучная, и если посмотреть на нее извне, например из англоязычного ареала, то она столь же интересна, как для нас поп-культура Внутренней Монголии. Разумеется, не считая Берлина, только там бывают исключения в очень редких, крошечных, конспиративнейших притонах. Но в остальном — и столица, и вообще вся Германия — это мегапровинция, чьи мегапретензии на значимость делают ее ужасно провинциальной, превращают все в сплошную флегму, какой-то слащавый профсоюз, мегасимуляцию попо-коления, как здесь, в «БВМ», а оно, честно говоря, ни на что не способно, ничего не желает, понятия не имеет, что вообще это значит — желать, а если совсем честно, то вообще не существует. Дерьмо, мы здесь живем в захолустной дыре, in a historical zero, это финиш, и никаких признаков движения, кроме разве трепыханья в клетках, in cages, птичек, которым обкорнали крылья, он имитировал этот взмах руки, все бессмысленно и глупо, silly и так далее.

Я не сказал ни слова. Разгоготался только в такси. И продолжал смеяться, уже лежа в постели, наблюдая, как пляшут пятна на моей сетчатке, а они сверкали все ярче, сливались в узоры и фантастические фигуры, в облака какого-то маленького, особого неба, а я все смеялся и смеялся.

Взять, например, Мартон в Новой Зеландии, «город самоубийц» 1996 года. Этот титул присваивается там как переходящий приз, в прошлом году его завоевал туристический курорт Маунт-Мангануи, рай для любителей сёрфинга, с бесконечными белыми пляжами. Самый высокий процент самоубийств в западном мире, к которому по дурацкому недоразумению причисляют якобы столь идиллические острова.

Милли, например, в тот вечер была в хорошей форме. В пабе было классное настроение. Все так считают. Тут поцелуйчик, там глупый анекдот, кто-то поставил всем еще по одной кружке пива, веселая компашка. Потом она уселась в свой «мицубиси-лансер» и двинулась прямиком через мост на другую сторону и вниз по набережной Рангати, по Шотландской улице до конца, к поляне, где любят устраивать пикники. Она вышла из машины, вытащила из багажника шланг, один конец на выхлоп, другой — в машину, снова уселась, плотно закрыв дверцу и окна, вставила в магнитофон кассету группы «Доорз» «Конец». Своего маленького спаниеля она взяла с собой, на заднее сиденье. Он запаниковал и разодрал в клочья обивку из искусственной кожи, но к тому времени Милли наверняка уже отошла в мир иной.

И Ник тоже покончил с собой. Простился навек, улегся спать, сказали приятели. А именно прыгнул с моста в реку, рука об руку с Джейд, своей подругой. Три смерти за одну неделю. Двадцать лет, пятнадцать, двадцать. Пять смертей за шесть недель. Ежедневно в Новой Зеландии три самоубийства и тридцать неудачных попыток. В год получается десять тысяч девятьсот пятьдесят кандидатов при общей численности населения три целых три десятых миллиона. Причем Ник был лидером, главой молодежной компании. Крутой, веселый, красивый. Девушки его обожали. Только что закончил среднюю школу. Если уж он сдвинулся по фазе, то с нас-то что взять, — говорят приятели.

Либо сразу безработица, либо учеба, а потом безработица, а ты говоришь, перспективы. Там тоже все так говорят. И я бы так сказал. Но все-таки я вижу в этом скорее тот фильм, где они, раздобыв автомобиль, едут в какой-нибудь большой город. А там кружат по улицам, вверх, вниз, мелькают неоновые рекламы, они передают по кругу сигарету с травкой, останавливаются, заходят в какие-то кафе, выпивают по стаканчику. Нельзя сказать, что они сильно на взводе или, наоборот, скучают, хандрят. Они дурачатся, но не слишком, они смеются, но недолго, рассказывают друг другу от кого-то услышанные байки, показывают на то или другое, что бросилось им в глаза, на фасадах, на тротуарах, едят поп-корн, чизбургеры, слушают музыку, говорят о бэндах, о новых хитах. Они утопают в комфортных сиденьях машины, слабое зеленоватое свечение панели управления все время в поле зрения, а над ней, на ветровом стекле, портативный дорожный видик. Потом они едут домой. На рассвете. Это все.

А японцы на своих островах, те пошли еще дальше. В школах на повестке дня стоит вопрос о порке учителей, которые мешают ученикам, пытаясь, например, продолжить урок. Тринадцатилетние школьницы промышляют на панели. О, они находят, что это клево. И кроме того, они зарабатывают деньги, ведь денег всегда не хватает. Их клиенты, господа в строгих костюмах и в возрасте их папочек, выходят прямо из офисов. Они служат в одной из этих фирм, где царит знаменитый японский дух верности, которому завидует весь мир, где все сотрудники — одна большая семья. Каждый находится на работе, пока не уйдет босс, это требование чести. А босс работает допоздна. Никто не уходит с работы раньше одиннадцати. Утром им приходится очень рано вставать. Но прежде чем отправиться домой, они заходят куда-нибудь. Выпить. С коллегами. Или с маленькими девочками. Или в одиночестве. Или они встают и отправляются прямиком на крышу здания фирмы и прыгают вниз. И папочки этих девочек тоже служат в этой фирме.

Дела у нас идут все лучше, у моей дочки и у меня. Целое воскресенье мы провели на озере. Погода великолепная, знай себе купайся, загорай, читай. Воздух так и струился над водой. Паруса на горизонте, за ними горы, запах лосьона для загара и сосисок из киоска позади нас. Лодки причаливают, отчаливают, а когда мимо скользит пароход, волна накатывает на берег и дети, визжа от восторга, кидаются ей настречу.