Школа насилия - Ниман Норберт. Страница 2

Нижние пролеты лестницы я одолеваю уже бегом, пересекаю двор и задворками выбегаю из квартала на тропу вдоль складского забора, она ведет в поле, круто спускается в овраг и переходит в гравийную дорожку, которая тянется до самой опушки леса.

Одышка все не проходила, икры горели, каждый шаг отдавался ударом по тазобедренному суставу, а справа в пояснице ощущались уже ставшие привычными легкие укусы боли. Как всегда, я и вчера уже через пять минут посмотрел на часы. Как всегда, я и вчера не мог себе представить, что выдержу еще сорок минут. Как всегда, я то и дело поправлял на лбу бандану. Я уже несколько недель пытаюсь избавиться от беспокойства, угнездившегося в моем теле. Вроде получается, через десять минут я действительно становлюсь спокойнее, руки и ноги обретают ритм, фразы, образы в голове снова возникают по очереди, а не одновременно.

Слева на горизонте, на довольно отдаленном холме, жгут костры, сегодня ведь ночь летнего солнцестояния; розовое небо слабо освещает дорогу, всю в сине-серых пятнах облаков, я бегу мимо луга, в середине которого маячит огромный бетонный столб с утолщением наверху — труба органа, подающая сигнал тревоги.

Но через некоторое время я уже не замечаю ничего, кроме двух параллельных линий бегущей подо мной колеи. И обычно меня тогда охватывает странное чувство умиротворения и заброшенности. Надежная, спокойная уверенность в полном провале. Нет, я совершенно серьезно, это и впрямь чудесное состояние. Принимаешь свою судьбу целиком, так вот, запросто, не моргнув глазом. Это утешает. И все постепенно вскипающие в мозгу мысли вдруг начинают вертеться вокруг одного и того же вопроса, вопроса о том, в чем же, собственно, заключается провал.

Мой разум при этом обретает полную самостоятельность. Он следует своим правилам, каждый раз с иного места пробираясь ощупью к искомому ядру моей никчемности. И каждый раз пасует.

Эта процедура рассматривания стоп-кадров — мой новейший способ самоутешения. Я снова настраиваюсь на старое, давно ставшее привычным смирение с собственным бессилием; уж в чем, в чем, а в этом я преуспел за столько лет.

Но вчера я был так сильно охвачен этим странно рассеянным возбуждением, что старался не позволять себе вообще что-то чувствовать. Нужно было на бегу полностью забыться. Надя, инцидент на школьном дворе — я был не в состоянии об этом думать. Вся сцена разворачивалась в памяти, как во сне, обретала ясность сна, обыденность сна, преображала всех участников в фигуры сновидения, и особенно головы вдруг показались такими странно маленькими и взаимозаменяемыми.

Как всегда, во вторую пятницу месяца я дежурил утром на школьном дворе и прямо наткнулся на эту первую картинку. С одной стороны шайка, они всегда тусуются в дальнем конце двора, у бетонного бордюра газона, с другой стороны Кевин Майер. Тут была нестыковка, она что-то означала, ничего хорошего, это я усек с ходу.

Дэни, наполовину скрытый растущим на газоне кустом, сидит на земле скрестив ноги, прислонившись спиной к бетонному поребрику. Он курит и улыбается. Улыбчивый Дэни, «гуру». Шайка стоит вокруг, как на каждой перемене. Место для курения. Среди них Надя, чуть в стороне, чуть ближе к Кевину Майеру, чем остальные. Дэни и Надя, тайная пара главарей всей группы, на одной стороне, на другой Надя и Кевин — совершенно для меня непостижимое, загадочное, как бы это сказать, соотношение. Такова расстановка фигур в игре, за развитием которой я теперь должен наблюдать. Сразу же напрашивается подозрение, что мне в качестве свидетеля отводится в ней столь же ключевая, сколь и пассивная роль. Как бы роль шахматного короля.

Потом разбег. Потом бритый затылок Майера над головами. Все, кому от пятнадцати до восемнадцати, стоят спиной ко мне, а над ними — я вижу — мелькнул бритый наголо детский затылок Майера. Еще один разбег. Я приближаюсь на несколько шагов; второй план, через просвет в стене из ученических спин хорошо виден Улыбчивый, он все так же сидит у бетонного поребрика. Шайка выстраивается в две шеренги, на дальнем конце Майер, он как раз трогается с места. На его детском лице гримаса злости, лохматые брови под бритым черепом упрямо нахмурены. Кевин Майер, молчун, одиночка. Он движется прямо на Дэни Тодорика. Врезается скейтбордом в бетон совсем рядом с Дэни, на расстоянии ладони. На полной скорости.

Доска встает вертикально, а Кевин Майер летит, загребая руками и широко раскинув выпрямленные ноги. Он летит. Приземляется на край газона, уверенно, небрежно спружинив. Цирковой номер перед безмолвной публикой. И прежде чем соскочить, прежде чем прыгнуть назад на линию движения между молчащими людьми, чтобы снова начать разбег, а потом еще раз и еще раз, он взглядом ищет и находит меня. Целую секунду он смотрит прямо мне в лицо.

Каждый прыжок происходит по той же схеме. Но Кевин катит все быстрее, а скейтборд ударяется о бетон все жестче и все ближе к Тодорику, в сантиметрах от Тодорика, а тот сидит неподвижно, продолжая улыбаться. Майер катапультирует все выше, и каждый раз все более демонстративно и холодно проверяет мою реакцию. Точнее говоря, мое полное оцепенение.

И наконец Надя. Ее выход. Она выступает из ряда, принимает стойку прямо посреди траектории Майера, подбоченивается. Надя. Вот она преградила путь бритоголовому, этому столь же тупому, сколь и воинственному парню с огромными детскими глазами, который несется прямо на нее. Вот она хватает его за рукав майки, вот пытается его задержать. Он вырывается, она упрямо кривит губы, в ответ он строит рожу. Теперь она садится на землю. Он подкатывает к ней почти вплотную, круто сворачивает в сторону, толпа отшатывается, я тоже наконец отпрянул.

И последняя картинка: прежнее место действия, старая расстановка фигур. Воздушная акробатика Кевина Майера над кустарником. Бешеное, нелепое трепыхание рук и ног, раскат вверх ногами, вплоть до сальто. Наконец первые попытки приземлиться в кустах. Сначала треск доски, затем хруст веток. Потом и кровь, длинная рваная царапина на голове, кровь быстро, будто по желобкам, бежит по лбу и за ушами и капает на майку. А Кевин все повторяет свой трюк, яростно, неукротимо продолжает разгоняться. С этими его гримасами, полными ненависти детскими гримасами. Детское лицо под сеткой тонких красных нитей.

Вдруг толпа расступается.

Улыбчивый. Сейчас его выход. Дэни Тодорик поднимается, улыбаясь, медленно. Стоит. Его ирокез рядом с черепом скинхеда, который наклоняется, чтобы поднять свой скейт. В руке у Дэни щелкает финка, он улыбается, небрежно, совсем близко, просто так.

Потом свалка, потом я больше ничего не знаю.

Потом Надя. Идет прямо на меня.

«Насилие в школах», — киваешь ты с неожиданным выражением озабоченности. Словно я собираюсь поведать тебе о неслыханных зверствах в отдаленных регионах мира или о темных махинациях в некой социальной среде, о существовании коей ты вряд ли подозревал. Мы уже слышали, читали о тамошних жутких ритуалах — вот что означает твой нахмуренный лоб, да? Или ты думаешь, что теперь тебе пора защищаться? Но я же не собираюсь ни в чем тебя упрекать. Во всяком случае сегодня. Расслабься, откинься на спинку кресла, склони голову набок, подопри ее кулаком. Как тебя учили. И подожди минуту. Я же только спрашиваю себя, чего они хотят, хотят именно от меня, эти подростки.

И разве они вообще чего-нибудь от меня хотят?

Ну вот, ты и снял напряжение, но оставил сосредоточенность. Веки слегка подрагивают, а лоб гладкий, каким ему и положено быть. Очень хорошо. Да ведь ничего, в сущности, не случилось, ведь все не так уж страшно, ведь у нас всё и всегда ужасно преувеличивают, исследования последних лет это доказали. И не стоит снова про перегруженность школьников, я просто все меньше понимаю, что с ними на самом деле происходит. Я обещал себе не заводить вечную старую шарманку. Сегодня я даже не хочу распространяться насчет моего особого отношения к ученикам. О том, как они меня любят, и как им нравятся мои уроки, и как они мне доверяют, все ведь доверяют, в какой-то степени — даже этот Кевин Майер. И сколько из них занимаются у меня в драмкружке, занимаются действительно увлеченно, хотя до сих пор мы ничего не довели до конца, не поставили ни одного спектакля. Должен признаться, я мало понимаю, что означают чуть ли не ласковые выражения их симпатии. А потом вдруг такие вот на редкость агрессивные шоу. Я не понимаю, что они хотят этим сказать.