Школа насилия - Ниман Норберт. Страница 35

Как она закапывается. Пальцы так крепко вцепились в угол нахлобученной на лоб подушки, что аж костяшки побелели. Согнутая рука служит укрытием, так что лица почти не видно, разве что краешек правой брови и глазной впадины. Под ней щека закругляется больше, чем обычно, приоткрытые губы кажутся полнее. Половина лица вдавлена в матрац, поэтому эти маленькие продолговатые припухлости приподняты и одновременно стиснуты, они так гордо стоят рядом. Я готов рассмеяться, глядя на них, в первый момент мне кажется, что она вот-вот презрительно, даже дерзко приподнимет уголки губ. Но я чувствую легкую дрожь, пробегающую от верхней губы через щеку и вызываемую нехваткой воздуха. Она дышит медленно, равномерно, слегка присвистывая, нос-то уткнут в простыню. Наконец-то ее сон стал спокойней. Локоть руки, сжимающей подушку, торчит над краем кровати. Его острие почти касается моего колена. Почти. Я сижу у изголовья, вернее, в ногах кровати, потому что она так улеглась. Я притащил сюда стул и тумбочку, на которой теперь стоит ноутбук. Пока она беспокойно вертелась на кровати, я все равно не мог писать.

Я все равно не могу уснуть. Не хочу, не могу, невозможно. Как бы то ни было, комната достаточно просторна, с удачно подобранной темной мебелью и ковром, крошечные точки создают бело-синий узор. Ковер отнюдь не безвкусный и уж совсем не дешевый, что в данных обстоятельствах, разумеется, не играет никакой роли. Классический номер в отеле высокого класса, я сам первый раз ночую в таком. В окне над большой двуспальной кроватью, где на животе, только до бедер прикрытая кремовым покрывалом, лежит Надя, я вижу море городских огней. Здесь почти тихо, сквозь звуконепроницаемые стекла пробивается лишь слабое жужжание, которое сливается с жужжанием батареи и холодильника мини-бара. Время от времени можно расслышать сирену «скорой помощи». А свет неоновых реклам, рождественские украшения на фасадах, прожектора и красные сигнальные огни машин там, где кольцевая поднимается на небольшой холм, так приглушенно проникают через затемненное стекло, что картина кажется прямо-таки достойной созерцания. Мы довольно высоко, на девятнадцатом этаже. Далеко внизу, где на горизонте выступает более или менее импозантный абрис моего пригорода, днем я, наверное, разглядел бы мой дом. Дома я без проблем всегда узнаю коричневую стеклянную махину отеля. Странное чувство вызывает эта внезапная, вынужденная обратная перспектива. Во всяком случае здесь мы, кажется, вне опасности. Мы добирались окольными путями, пересаживаясь с автомобиля на метро, а потом еще на такси, и наверняка сюда никто за нами не последует. Это наше первое свидание ровно через семнадцать дней. Пусть даже затраты кажутся слишком большими, но по крайней мере сегодня ночью нас оставят в покое. Последняя ночь перед зимними каникулами, при мысли о которых мне уже сейчас становится жутко.

Странное состояние: сидеть здесь, смотреть на спящую обнаженную девушку и знать, что она беззащитна, отдана на произвол моих глаз. Чего уж тут, глаз вуайериста, которые, конечно, следуют за линиями нежных лопаток, позвоночника, вползают во впадину подмышки. Да и соответствующие фантазии не заставляют себя ждать. Что если, например, коснуться бледной выбритой впадины или погладить невидимую в ней щетинку. Кончиками пальцев, губами, языком. Кожа на ее спине такая гладкая и ровная. Правда, под ней вырисовываются таз и ребра. Но все-таки она прочная, а поры мелкие, и жировая прокладка тонкая. Рука ничего не почувствует, просто волна нежности проделает путь от склоненного, покрытого плотным белым пушком затылка до того места, где ее тело исчезает под покрывалом. Складки тонкого покрывала в приглушенном освещении, мягкая игра света и тени вызывает в памяти картины старых мастеров, и перед моим мысленным взором возникают физиономии похотливых старцев с этих полотен. Но потом мой взгляд застревает на ее вытянутой левой руке, на расслабленной и раскрытой ладони. Неправильные полукружия согнутых пальцев напоминают чашу, и меня так и тянет вложить в них свою ладонь. Или одно из яблок, которые мы обнаружили в номере рядом с телевизионной программой платных передач, — маленький знак внимания со стороны отеля. Наряду с несколькими орехами, двумя шоколадными сердечками и бутылкой минеральной воды. Нет, рука, ладонь не утолят мой голод. Ибо теперь эта молодая женщина кажется совсем иначе обнаженной, намного более обнаженной, чем прежде. Такой обнаженной, что я уже не могу спокойно видеть восхитительную ровную выпуклость, где ее ягодицы соприкасаются с простыней. И то, как простыня слегка приподнимается над ее левой, подтянутой к животу ногой, возвращает мне, с другой стороны, воспоминание о собственном Надином желании. Серьезно, при виде этого зрелища мое чрезмерное почтение сразу же снова сводится на нет столь же неописуемым Надиным телом. Страх, что его можно повредить, желание его защитить, пусть ценой своей жизни, улетучивается при мысли о том, что оно само ищет опасности. Что оно само хочет, чтобы о нем написали, чтобы его описывали.

Она шевельнулась. Отбросила простыню, повернулась на спину. Подняла обе руки вверх, уронила за голову. Ладони сплелись на подушке. Ноги согнуты в коленях, одна соскальзывает в сторону. И на меня это действует теперь как комментарий. Как будто она отвечает: вот видишь, я в самом деле вся белая. Нет ничего, что можно бы прочесть, когда я совсем раскрываюсь. Лицо в самом деле очень побледнело. С моего места видно, что стопа подтянута почти к лону. Я рассматриваю срамные губы под легким волосяным покровом, она наверняка подстригает его ножницами, а по бокам сбривает, кроме узенькой полоски над холмом Венеры. Какое все гладкое и какое же безумно молодое. А кожа в углублениях у лобка немного покраснела, там, куда, наверное, трудно подвести ножницы. И тем светлее и даже чувствительней кажется тело. Живот, грудная клетка, маленькие груди поднимаются и опускаются. Мягкое освещение скрадывает последние и без того едва заметные неровности, шрам совсем не заметен. Рот сжат. Верхние резцы слегка придавливают нижнюю губу. Кажется, она почти улыбается.

Я прикрыл ее простыней. По трепетанию век заметно, как перекатываются туда-сюда, а потом постепенно успокаиваются глазные яблоки. Вот остановились. Только пульс на горле продолжает биться, прыгает вверх-вниз, как запертый в клетке, изнемогающий крохотный зверек.

Мы оба изнемогли. Потому что эти абсурдные, до смешного стандартные анонимные угрозы, прозвучавшие недавно как гром среди ясного неба, постоянно усиливаются. И бьют без промаха. Глупые записки, фразы типа «рано радуетесь», «время пошло» и так далее из вырезанных и наклеенных на бумагу газетных букв. Ночные телефонные звонки, эти омерзительные стоны и безумный хохот уже не выходят у меня из головы. И постоянное чувство, что за тобой следят. Стоит обернуться в метро, как за колоннами, в переходах мерещатся фигуры, исчезающие за любым углом, которые, вероятно, не имеют ни малейшего отношения к этой истории. И с Надей происходит то же самое, с сегодняшнего дня я это знаю. Она перестала пользоваться общественным транспортом, попросила мать привозить ее в школу, чтобы точно так же, как я, убаюкать себя иллюзией, дескать, в личной и семейной жизни ты защищен. Иллюзия, конечно, — я почти ежедневно получаю тому доказательства в виде мерзостей, написанных на заснеженном капоте автомобиля, на обледенелых окнах или забрызганном грязью ветровом стекле. Совершенно ясно, что от него, от них, от банды, кем бы они ни были, совершенно ничего нельзя утаить.

Кем бы они ни были. Потому что наверняка не известно, что это кто-то из их компании.

Причем сначала все шло как нельзя лучше. То есть нас, спасибо, предостерегли, мы были начеку, без вопросов. Я тогда сразу же, не выпуская из рук камня с запиской, позвонил Наде, и мы быстро договорились. Следует сохранять полное, предельное хладнокровие. Восстановить нормальные отношения, оставаться спокойными. Мы теперь избегали контактов на территории школы, но и не шарахались друг от друга. Было также ясно, что с нашими предполагаемыми врагами будем держаться не чрезмерно, но достаточно вежливо. Поэтому я радовался, когда на той же неделе, выйдя на работу, увидел Надю внизу, в актовом зале, в кругу ее прежних друзей. И по крайней мере издали казалось, что общаются они почти так же непринужденно, как раньше.