Клиентка - Ассулин Пьер. Страница 2

Дезире Симон относился к редкой категории людей, рожденных под знаком неуемности. Его перо было способно различать оттенки вплоть до мельчайших деталей. Можно было подумать, что талант писателя нашел прибежище в искусстве миниатюры. Я так часто уличал своего героя в перегибах, что и на сей раз меня не покидало чувство, будто он преувеличивает. До тех пор пока моя убежденность не пошатнулась…

По мере того как я читал об этом в романах и рассказах писателя, а также в его частной переписке, мои опасения возрастали. Я блуждал в густом тумане, будучи не в состоянии отличить вымысел от правды, разрываясь между очевидной потребностью в достоверности и тайным влечением к истине. В конце концов, Дезире Симон вполне мог происходить из еврейской семьи. Не исключено даже, что ему действительно грозила смерть во время оккупации. Успех писателя вызывал у многих такую зависть, злобу и ненависть, что он рисковал стать мишенью доносчиков.

Все становится возможным, как только даешь волю мнительности. Я извлек этот урок из жизни и творчества своего героя. Я писал биографию, а не роман. Однако то была биография романиста. Он обладал даром все пропитывать ядом сомнения. Я попался на эту удочку. По вине Дезире Симона я оказался в пасмурной зоне, где границы обозримого терялись в тумане. Вопрос об участии писателя в этом театре теней до такой степени будоражил мой разум, что здравый смысл начал мне изменять. Чем дольше я блуждал в тени романиста, тем более непостижимым казался мне его мир. Он грозил обернуться преисподней. Персонажи, с которыми я там сталкивался, оказывались всего лишь фигурками из песка.

Только архив мог снабдить меня документами, на которые я рассчитывал. Не просто дать четкий ответ, а вынести приговор, не подлежащий обжалованию. Я настолько зациклился на этом эпизоде жизни Дезире Симона, что отныне он стал для меня проверкой на прочность. Данный факт не являлся Бог весть какой находкой ни с литературной, ни с исторической точки зрения, но это было выше моих сил и не давало мне покоя.

Неужели писатель солгал? Я должен был выяснить. Это стало навязчивой идеей.

Променяв библиотеку на архив, книги на кипы бумаг и полки на папки, я почувствовал, что мне предстоит двигаться вспять, против хода истории. Я перенесся в прошлое, перейдя от книг к инкунабулам, и как никогда неустанно повторял завет одного из своих учителей: работа в архиве — это соль исследования. Порой он прибавлял с брезгливой гримасой: «Все прочее — просто компиляция».

Нет, я не благоговел перед архивами. Сколь бы притягательными ни оказывались они на каждом шагу, я привык относиться к ним с недоверием. Не принимать за чистую монету, а хулить этих идолов и низвергать с пьедестала. Мой старый учитель также говорил, что истина сокрыта именно здесь, а не где-либо еще, и я никогда этого не забывал.

В тот день, когда я наконец очутился в большом справочном зале, эта мысль сверлила мой мозг. Прикованный к столу, изнемогающий под тяжестью грядущего труда, устрашенный возложенной на себя задачей, я откинул голову и рассматривал облака сквозь стеклянную крышу. Я размышлял о том, что ответ на мой вопрос таится где-то рядом, в одном из миллионов этих пыльных документов, и в конце концов мы с ним обязательно найдем друг друга.

Общая протяженность государственных архивов во Франции — три тысячи километров. В этих бумажных просторах мне были уготованы всего несколько миллиметров. Но какие именно? И где они затерялись?

Оставалось только искать.

Тщательное изучение перечня документов, относящихся к периоду оккупации, стало сущим испытанием. Проведя два дня за этим занятием, я почувствовал себя выжатым лимоном. Когда я взялся за каталог мифической серии КЖ 28, мне показалось, что у меня открылось второе дыхание, как у марафонца. На самом деле я скорее оказался в положении лыжника на ледяном склоне над пустынной равниной. Впрочем, не все ли равно: гаревая дорожка, выверенная до миллиметра, или ослепительная белизна вечных снегов — одиночество одно и то же. И в результате всех усилий, на краю пропасти, перед лицом безнадежной перспективы, на борьбу с которой мы тратим целую жизнь, у каждого возникает одно и то же головокружение.

Обозначение «КЖ 28» относилось к военному периоду. Я часто слышал, как историки той поры упоминали об этом шифре с многозначительным видом. Наткнувшись на каталог данной серии, я, естественно, решил, что открыл Эльдорадо. Это действительно было так, но моя находка оказалась бесполезной. После долгих поисков и бесплодных попыток, переворошив сотни папок, я наконец выделил несколько разделов, суливших щедрый урожай.

Дежурный архивариус произнес непререкаемым тоном:

— Нужен допуск.

— Нельзя ли сделать небольшое исключение?

Он улыбнулся и поднял брови, качая головой:

— Вы шутите… Пришлите официальный запрос, его передадут вышестоящему начальству, а затем вы получите ответ.

Я снова угодил в тупик. От ожидания моя вялотекущая паранойя обострилась. Как видно, было непросто заполучить нужные мне материалы. В самом деле, ведь в этих папках хранились также полицейские отчеты, документы службы общей информации и списки секретных агентов. Подобным бумагам суждено еще долго пылиться в спецхране, до тех пор пока не умрут те, кого могут изобличить эти возмутительные материалы. Сколько бы я ни твердил, что никому не желаю зла, что мне лишь необходимо проверить, действительно ли Дезире Симон стал жертвой доноса, этого было недостаточно. Я не мог смириться и пустил в ход все средства. Пришлось даже задействовать старые связи, хотя мне всегда претили такие методы. «Это сложный вопрос, наберитесь терпения, вам ответят в письменной форме…»

И вот мне прислали ответ. Я получил письмо, напечатанное на бланке Министерства культуры, с утренней почтой. Министр наконец дал добро. Он оказывал мне доверие на основании моих предыдущих трудов и незапятнанной репутации. Он согласился на это с одним условием: я не имел права снимать ксерокопии или делать снимки ни с одного из документов. Я не имел права воспроизводить какой бы то ни было текст в печати. Я был вправе лишь читать и молчать. Кроме того, я должен был подписаться под обязательством не публиковать и не разглашать информацию, способную нанести ущерб безопасности страны, национальной обороне либо частной жизни граждан. Я почувствовал себя злоумышленником. Общественно опасным элементом. Мне вложили в одну руку бомбу, а в другую — детонатор, заставив поклясться, что я никогда не стану пускать их в ход одновременно.

Я подписал, даже не раздумывая. Чтобы узнать правду, я бы подписался под чем угодно.

После этого я наконец приступил к чтению. Целыми днями я копался в кучах бумаг. Я начал внезапно просыпаться по ночам от кошмарных видений: я давился заплесневелой бумагой и проливал слезы от того, что пыль въелась в радужную оболочку моих глаз. Между тем здешние порядки были мне знакомы. Я работал в архивах много раз. Но сейчас все было иначе. Военная диктатура, идеология розни, оголтелая бюрократия — столкнувшись со всем этим, я окунулся в зловещую стихию. Я собирался тихо корпеть над своей оккупацией, а меня подхватил мощный поток, о котором я не знал ничего, кроме его скрытой силы.

Я блуждал в темноте в поисках ярких ориентиров. Между тем вокруг сгущался все более непроглядный мрак. Однако это не приводило в отчаяние, а еще больше завораживало. Подспудная сила увлекала меня на дно океана, а я даже не пытался сопротивляться. Соблазн запретного плода сочетался с опьянением глубиной.

Это наваждение было щедрым на посулы, но у него имелась оборотная сторона. Я проклинал себя за то, что запутался в сетях проклятого времени. Страшные годы грозили оставить на мне отпечаток. Друзья говорили с упреком, что я становлюсь все более мрачным, но кто из них был способен понять, что я проникался духом истории? Никто.