Приключения Вернера Хольта - Нолль Дитер. Страница 13

В последовательности музыкального движения проглянула какая-то закономерность.

— И все музыкальные пьесы так строго построены? Визе пустился в сложные объяснения:

— Мы теперь переживаем распад формы… Сохранились только немногие принципы, например восьмитактньй период.

— Что труднее всего для исполнения на рояле? — спросил Хольт.

Визе подумал.

— Фортепьянные переложения Рихарда Штрауса… Зато не страшно и соврать, Штраус все равно звучит немного фальшиво.

Он долго копался в нотных тетрадях. Хольт насторожился. Такого мне еще не приходилось слышать, думал он.

Визе объяснял, запинаясь, между тем как руки его порхали над клавиатурой.

— В исполнении оркестра все это, конечно, звучит совсем по-другому… Это так называемые колокольчики или треугольник…

«Динь-динь-динь», — бренчало в дискантах. Поток звуков, то диссонирующий и волнующий, то снова гармонический, смущал Хольта.

— Преподнесение серебряной розы, — восклицал Визе, — представь себе два женских голоса….

А ведь не мало пережито за последние недели, думал Хольт. Скоро-скоро все это останется позади — лето, наши мирные беседы с Визе и послеобеденные часы на реке. А там начнется большая жизнь, богатая приключениями, — война, испытание характера под сокрушительными ударами всесильной судьбы.

— Играй, играй, — попросил он Петера, — мне нравится…

Неизвестно, куда нас забросит, думал он. Поблизости нет зенитных частей, мы можем оказаться в самом пекле! Спокойная жизнь в наше время позор! Два последних года я проторчал с мамой в Бамберге, но и там эти пресловутые ночные налеты — чистейшая фикция. Изредка объявят воздушную тревогу — и это в то время, когда чуть ли не сверстники мои уже стоят у орудий.

Накануне он прочитал в газете статью «Самозащита перед лицом огня и смерти», а также «Слово по поводу воздушной войны» рейхсминистра доктора Геббельса.

Каждому надлежит спокойно, мужественно, а главное — обладая достаточной подготовкой, встретить час испытания, говорилось в обращении… Воздушная война в действительности превосходит любое описание, любой отчет, и никакое человеческое воображение не в силах ее себе представить… Пылающий дом, засыпанное бомбоубежище не должны быть для нас чем-то новым и пугающим, а всего лишь сотни раз продуманным и давно предвиденным положением…

Сквозь стеклянную стену зимнего сада падал мягкий солнечный свет. Динь-динь-динь — играл Визе… Бомбоубежища, прорытые выходы, проломы в стене, пропитанные водой одеяла, противогазы, спички и свечи, питьевая вода и достаточный запас провизии в бомбоубежищах, грубая одежда, брызги фосфора, мужество и самопомощь. Не теряться! Стиснуть зубы!

— «Ария певца», — объявил Визе и сам запел детским альтом: — Diri go-o-riii…

Правда, воздушная война за последние недели принимает все более угрожающие размеры. Но доктор Геббельс говорит: то, что в свое время перенесли англичане и что у многих из нас вызывало восхищение, предстоит теперь перенести нам. Как у англичан в воздушной войне произошел перелом, так произойдет он и у нас. Но если англичане ждали этого два года, то нам предстоит ждать несравненно меньше. Пусть не думают, что фюрер сложа руки наблюдает, как злобствует вражеская авиация. Если мы не сообщаем о предпринятых нами мерах, то это лишь доказывает… Да, думал Хольт, это доказывает, что тем упорнее мы ими занимаемся. Мы переживаем великое и ответственное время, напоминающее лучшую пору фридриховского века. Фридрих со своим юным прусским государством не раз стоял перед опасностями, неизмеримо превосходящими те, что ждут нас. И он неизменно с ними справлялся. А уж мы, рассуждал Хольт, такие молодцы, как мы с Вольцовом… Смешно даже подумать!..

Петер Визе продолжал играть. И вот наконец день победы, думал Хольт. Цветы, ликование, колокольный звон! Динь-динь-динь! — вызванивал рояль.

Когда Хольт прощался, Визе сказал ему чуть слышно:

— Все вы уедете… Один я, должно быть, останусь здесь. Меня, наверное, сочтут непригодным…

Хольт сквозь стекла зимнего сада смотрел куда-то вдаль. Бедняга! — думал он.

К вечеру Вольцов вернулся, и Хольт заночевал у него в пустой вилле. Они сидели в холле перед пылающим камином.

— Готовится зенитное оружие нового образца, — рассказывал Вольцов. — Так что пострелять мы еще успеем.

После урока стенографии у Хессингера предстояла раздача переходных свидетельств ученым советником Маасом, и настроение у школьников было самое каникулярное. Старый учебный год провожали лихо — грубыми выходками и развязными шутками. Престарелому Хессингеру, при всей его незлобивости, нелегко дался этот урок, он был беззащитен, и над ним издевались все.

— Никуда это не годится, — заявил Хольт на перемене. — С человеком так не обращаются, по-моему, это подлость!

— Ты прав! — сказал Гомулка серьезно.

— А зачем он все терпит? — взвился Феттер.

— Заткнись, ты! — гаркнул на него Вольцов.

Но тут случилось нечто небывалое: белобрысый толстяк Феттер, над тучным сложением которого все смеялись, вдруг взбунтовался против Вольцова.

— У тебя что, в заднице свербит? На второй год сесть не терпится?

Все так и ахнули. Но Вольцов не удостоил даже рассердиться.

— Дурак дураком и останется, — сказал он. И с усмешкой: — Маас прав, когда считает, что умом ты в мать, потому что жир у тебя явно от папаши!

Земцкий, стоявший у Феттера за спиной, стал потихоньку его накручивать:

— Этого ты ему спускать не должен!

Феттеру вся кровь бросилась в голову:

— Это… это… такое оскорбление… Сегодня же, в шесть у Скалы Ворона!

Вольцов удивился:

— Ты вздумал со мной драться?

— Ты оскорбил мой род! — кипятился Феттер. — Условия диктую я. К тебе явится Фриц, он мой секундант. — Земцкий усердно закивал.

— Я за судью! — протиснулся вперед Гомулка. Все стали уговаривать Феттера:

— Ты что, очумел? Да от тебя мокрое место останется.

Феттер чуть не плакал:

— А как же мой род?.. Он оскорбил честь моего рода!..

Из коридора послышался свист караульного.

В класс вошел Маас с аттестатами под мышкой, косо поглядывая поверх очков. Даже Вольцов был переведен в следующий класс, его выручили отличные отметки по гимнастике и истории, остальные оценки были у него самые плачевные. На улице он сказал Хольту, жмурясь от солнца: