Словарь Ламприера - Норфолк Лоуренс. Страница 8

Море не допускало возражений против своего вечного шепота: бытие оправдано только бытием, и ничего другого не нужно. Но человек в доме на холме не хотел подчиниться этой истине. Как и его дед, схватившийся рукой за горло и из последних сил прохрипевший «Рошель», прежде чем его язык распух от яда. Как и его отец, в ясный, безветренный день севший в лодку, чтобы морской прилив принес к берегу его труп. Скорбь только обостряла гнев, взывавший к мести. Но к гневу примешивался страх. Сколько суждено длиться этой схватке, в которой поражение неизменно терпел его род, род Ламприеров? Отыщет ли он своих тайных врагов, если даже не знает их имен? Он просто идет по следу, но вот-вот колесо повернется, нужен только легкий толчок, чтобы оно повернулось и выволокло их, ослепленных светом, на поверхность. Он должен спешить, иначе судьба предков не минует и его. Приближение к древней тайне убивало всех. Судьба не минет и меня, подумал он. Но нет, еще не сейчас, не в это прекрасное летнее утро, не на этом милом острове, знакомом с рождения. Он посмотрел вниз: ручей по-прежнему стремительно бежал по неглубокому руслу. Серебристо-черный, они запрудили его, когда были мальчишками, но для чего, он уже не помнил. Рыба в нем не водилась. За ручьем лежала рощица, в ней росли дубы и вязы, туда, он улыбнулся при этом воспоминании, решительная Марианна привела его, бесстрашно разделась и легла на твердые травяные кочки среди древесных корней. Слева была церковь, где две недели спустя они обвенчались. И там, на тропе, вьющейся между этими памятными местами, плод их союза, юный Джон, выписывал сейчас ногами нелепую траекторию, направляясь к той же церкви.

Отпрыск был занят попытками преодолеть крутой склон с тропы, по которой он благополучно шагал до сих пор. Он взбегал на холм, набирая ускорение, которое позволяло ему достичь почти самого верха, но всякий раз ему не хватало пары футов. Ему удавалось задержаться, замереть на секунду, прежде чем он возвращался на тропу, неуклюже балансируя руками, чтобы сохранить равновесие. «Зигзаг… вот подобающий способ приблизиться к своему богу», — подумал Шарль Ламприер, наблюдая из окна рабочего кабинета за маневрами маленькой фигурки вдалеке. Сын направлялся в церковь. Очки стоили потраченных на них денег, хотя и не были абсолютной гарантией от неудач, продолжал размышлять он, глядя, как сын потерял равновесие и растянулся во весь рост на тропе.

Джон Ламприер отплевался от пыли и с воодушевлением вскочил. Все в порядке, никаких повреждений. Это звонили во второй раз или в третий? Его одежда была в пыли. Он энергично отряхнулся и потрогал очки. Они превратили его зрелый двадцатидвухлетний возраст во второе детство. Бег, прыжки, крутые спуски к берегу моря и швыряние камней в воду; ему нравилось испытывать напряжение в мускулах, его тело будто пробудилось. Он остановился и с удовольствием потянулся. Церковь издали кивала ему, подавая знак приблизиться. Обычно мать и отец тоже ходили к утренней службе, но сегодня они остались дома. Мы должны кое-что обсудить, сказали они. Он шел, и нестройные звуки церковного оркестра, настраивавшего свои инструменты, становились слышнее с каждым шагом. Церковь Святого Мартина, которая была старой уже во времена Вильгельма Завоевателя, распахнула свои длинные нефы, чтобы вместить в себя всех желающих, шпиль ее упирался в небо. Amordei , родительный субъекта и объекта, урок Квинта эхом отозвался в дальнем уголке памяти. О чьей любви идет речь? О любви Бога ко мне или о моей любви к Богу? Он полной грудью вдохнул запах яблок и трав. Синева неба была бездонной. Или о любви к другому человеку? Он ощутил запретный привкус, которым отдавала эта мысль. «Другая»? Кто она? Божественная, непостижимая. Он спасет ее. Он задержался у входа на кладбище, пропуская вперед толстую матушку Уэллес. И будет ее боготворить.

Затерявшись в воображаемых пространствах, вчерашний школяр погрузился в привычные картины, которые безмолвным парадом шествовали перед его внутренним взором. Страдальчески заломленные белоснежные руки и золотые локоны перемежались со смутными героическими деяниями. Жуткие звери падали от его меча, изрыгая кровь из оскаленной пасти. Он осушал слезы большеглазых дев и разбивал цепи, которыми они были прикованы к черным скалам. Их развевающиеся подолы были ослепительно белы на фоне мрачного камня… Видения текли и текли, и он не увидел, как по дорожке к церкви катится закрытая коляска. Галька трещала и летела во все стороны из-под окованных железом колес. В душе его уже начала копиться ностальгическая печаль, как вдруг сладостные мысли прервались внезапным шумом. От видений остались только смутные силуэты, контуры их затрепетали, прежде чем исчезнуть на заднем плане новой картины, которая возникла перед взором мечтателя. Сияющее голубое небо бросало свет на расстилавшиеся внизу поля.

Колеса экипажа неспешно остановились, на этот раз более осторожно вторгаясь в его грезы. Сцены внутреннего и внешнего миров слились перед глазами Джона Ламприера, глядящего на то, как сама Афродита спускается из эфирных областей на землю в облике Джульетты Кастерлей. Почерневший на солнце рыбак-киприот, широко раскрывший глаза и позабывший про свои сети при виде рождения богини, обрел двойника в молодом Ламприере. Не отводя взгляда, с полуоткрытым ртом он следил за тем, как Венера Эпистрофия, окутанная пеной кремовых кружев, опускает изящную стопу на подножку кастерлеевской коляски.

Позолота на поручнях, сработанная по образцам двадцатилетней давности, вопила о 1760 годе каждому, кто дал бы себе труд услышать. Но все это ни на миг не обеспокоило Джульетту Кастерлей. Значение этой коляски состояло не в тех неудобствах, которые она причиняла своим пассажирам, даже не в откровенных следах все чаще и чаще выполняемого ремонта (проезжие дороги Джерси отличались изобилием рытвин и ухабов), но в том главенствующем положении, которое она занимала в собрании экипажей, съезжавшихся сюда каждое воскресенье, чтобы наглядно показать высоту ранга своих владельцев в обществе, где ценились даже такие свидетельства общественной значимости, которые стоили не больше фунта.

— Доброе утро, мисс Кастерлей.

— Доброе утро, пастор.

— Доброе утро, мисс Кастерлей, ваш батюшка не почтит нас сегодня своим присутствием?

— Доброе утро, мистер Картерет.

Кивок в сторону фермерских жен, чуть уловимое движение шляпки (и не более того) в сторону их сыновей. Сложная гамма приветствий и пожеланий сопровождает ее, пока она идет по центральному проходу к своей скамье, стоящей впереди всех, где Ламприер, следивший за ней обожающим взглядом, уже не может ее лицезреть. Опустившись на свое место, она думает о тех, кто остался за спиной, и решительно, как делала это каждое воскресенье, подавляет настойчивое желание обернуться и посмотреть на людей, которые неспешным потоком вливаются в храм. Оттуда до нее долетает джерсийская французская речь, смешанная с обрывками английских фраз. Под высоким рельефным потолком церкви Святого Мартина стоит несмолкающий гул голосов, в котором невозможно различить ни единого слова.

Внизу все по-другому. Начиная с передних скамей, в соответствии с островной табелью о рангах, верующие были отсортированы и зарегистрированы согласно своему состоянию и положению. Там землевладельцы, осторожно называющие себя фермерами-арендаторами и наследственными пользователями земель, вперемешку с наиболее удачливыми из ремесленников. За их спинами — основная масса прихожан: наемные работники, пастухи, собиратели водорослей, их жены и дети делятся новостями прошедшей недели. По всему помещению разносится эхо этого назойливого гудения, от которого Джульетта держится особняком. Она сидит на передней скамье, одинокая и молчаливая.

«Почему все это именно так, — спрашивает она себя. — Ведь я из такой же плоти и крови, как они, точно такой же. И все-таки они снимают передо мной шапки и шляпы, а их отродья делают неуклюжие реверансы и кланяются мне. Что они видят во мне? А если отнять у меня изящные туалеты, эту коляску, поместье и акры лежащей окрест земли? Что останется? Бедняжка, которой место в поле или на уличных задворках? Именно так».