Рабыня Гора - Норман Джон. Страница 10

Я и не знала, что такие животные существуют. Только теперь, затаившись у ног мужчины, припав головой к его щиколотке, увидела я воочию, как опасен мир, в котором я очутилась. Здесь я абсолютно беспомощна, беззащитна. Не будь у меня такого покровителя, меня просто разорвали бы в клочья дикие звери. Нужно, чтобы кто-то встал на мою защиту! Он должен меня защитить! Он мне нужен! Я нуждаюсь в его покровительстве — любой ценой. Глаза его говорили: он от своей цены не отступит. Я опустила голову. Как страшен мир таких мужчин, таких зверей! И имя этому миру — планета Гор.

Жестом он приказал мне подняться. Еще не оправившись от страха, я, выпрямившись, встала под его взглядом. Все следы нашей стоянки уничтожены. Похоже, собирается уходить. В глаза ему я не смотрела. Не смела. Когда он рядом, кроме страха и ощущения собственной беззащитности впервые в жизни меня охватывало какое-то неописуемое, глубокое, ошеломляющее чувство. Было в этом чувстве что-то плотское: он — воплощенное мужское начало, такой сильный, такой властный, и я — слабая, хрупкая, женственная, целиком и полностью в его власти. Это чувство смущало, поражало, тревожило. Мне хочется ему угодить! Возможно ли? Мыслимо ли это? Я, земная девушка, беспомощная пленница могучего красавца дикаря, мечтаю угодить ему, угодить — как женщина? Да, это правда. Правда, и все. Можете презирать меня. Не возражаю. И не стыжусь. Мне хотелось угодить этому властному животному. Мало того. Угодить ему хотелось не просто из страха, но — возможно, это покажется невероятным — из необъяснимой благодарности за то, что он всецело подчинил меня себе, ведь вопреки всем земным условностям по какой-то непонятной причине я упивалась своей неволей. Я любовалась его силой, гордилась ею, хоть ни на секунду не забывала, что я лишь безответное ничтожество, к которому сила эта в любой момент может быть применена. Это чувство будоражило душу, повергало в трепет. Я стояла перед ним, вытянувшись в струнку. Я, землянка, девственница, блестяще образованная и прекрасно воспитанная, умная, из хорошей семьи, сгорала от желания броситься обнаженной к ногам стоящего рядом мужчины, чтобы принадлежать ему.

Он поднял голову, взглянул куда-то мимо меня, за деревья.

Как хотелось мне нести его щит, взвалить на свои слабые плечи его тяжесть, служить ему, как служила, бежать за ним по пятам, как вьючное животное! Но на этот раз он не нагрузил меня этой тяжкой поклажей. Теперь он во вражеских землях. Щит, меч и копье он оставит при себе.

Броситься бы перед ним на колени, молить: «Возьми меня!»

Он повернулся и пошел прочь с нашей полянки. Я кинулась за ним.

Ушли мы недалеко.

Идя за ним по пятам, я казнила себя за свою слабость там, на поляне. Как я себя ненавидела! Надо было держаться, надо было быть сильной. Так уронить себя! Утратить остатки самоуважения! Там, во тьме, в этой чаще, целиком в его власти, я предала себя! Я, землянка, готова была отдаться неотесанному варвару! Разве я не личность, разве не свободный человек? Или совсем уж забыла гордость? Я просто кипела от злости. Ведь там, на этой проклятой полянке, стоило ему руку протянуть, коснуться моего плеча — и я, дрожа от вожделения, со стоном 'рухнула бы в траву. Валялась бы у него в ногах, вымаливая хоть прикосновение. Слава Богу, до такого унижения не дошло! Но, черт возьми, почему там, на этой полянке, он не взял меня? Неужели ему нет никакого дела до моих чувств? Неужели я ему не нравлюсь?

Он обернулся и жестом велел мне не двигаться и не шуметь. Мы стояли на опушке.

Разгоняя тьму, на нас двигалось десятка два факелов. Мне стало не по себе. Кто это? Чего от них ждать?

Похоже, кортеж. Человек семьдесят — восемьдесят шли вереницей, растянувшись ярдов на с'орок — пятьдесят. В ширину процессия занимала ярдов десять. По бокам — десяток вооруженных мужчин. Они-то и несли факелы. Человек пять, тоже с оружием, шагали во главе колонны, трое замыкали. И в самой колонне тут и там виднелись вооруженные воины — я насчитала человек десять — двенадцать. Посреди процессии — двое белых носилок, позади ехала повозка. Носилки тащили на плечах, по десятку носильщиков на каждые. Повозка коричневая, запряжена парой огромных — вроде волов, — покрытых косматой бурой шерстью неуклюжих тварей с широкими рогами. Правили ею двое мужчин. И те, что несли носилки, и те, что правили «волами», и шагающие в колонне и вокруг нее воины были одеты совершенно одинаково.

Процессия приближалась. Мой спутник скользнул обратно в чащу. Я, конечно, за ним. Появление людей его, похоже, не встревожило и не удивило. Я чувствовала: он знал, что они пройдут здесь, а может, и специально поджидал и выслеживал.

Путь колонны лежал совсем рядом с нами. Мы затаились, укрывшись в зарослях.

Колонна подошла к опушке. На первых носилках я разглядела пять женских фигур. Вторые были загружены сундуками и ящиками, некоторые из них покрыты роскошной сверкающей тканью. В повозке под кое-как натянутым холстом — тоже ящики, но попроще, побольше; столбы, материал для навесов, оружие, бочонки с жидкостью.

Мы зарылись поглубже в чащу.

Вот колонна уже совсем близко. Мой спутник приготовил меч и копье. Теперь он стоял за моей спиной, чуть слева, держа меня за руки повыше локтей. Освещенный факелами кортеж приближался.

Меня била дрожь. Ну просто дикари!

Как отличаются обитатели этого величественного, несуетного, варварского мира от всех, кого я знала раньше! Как я сюда попала? Что мне делать?

Головная часть колонны все ближе. Вот уже можно рассмотреть оружие. Алые туники, шлемы, щиты — все по-другому, иной формы, иначе украшено, чем у чудовища, что стоит рядом и держит меня за руку повыше локтя.

Затаился — не хочет, чтобы его обнаружили.

Я хотела закричать — наверно, по телу пробежала едва заметная дрожь. Я похолодела: у самого горла — нож. Рот зажала его ручища. Теперь мне ни звука не проронить. Я замерла, не в силах шелохнуться.

Для тех, в колонне, он враг, вторгшийся на их землю. Может, они спасли бы меня! Уж наверно, хуже этого чудовища они быть не могут. Он не джентльмен. Может, они оказались бы учтивее. Он с мечом в руках дрался как зверь, чтобы заполучить меня; одолев соперников, абсолютно бесстрастно осматривал мое тело, повергнув меня в ужас; несколько часов держал меня связанной; заставил тащить его щит и бежать за ним, как собачонка; ударил меня, наказал! Со свободным, равноправным человеком так не обращаются! Закричать бы, позвать на помощь. Может, они спасут меня! Может, как-нибудь вернут на Землю или сведут с теми, с кем можно было бы хоть как-то договориться, выторговать возвращение на родную планету.

Как красиво одеты восседающие в белых носилках женщины! Вот эти мужчины, наверно, оказывают дамам должное уважение, почитают их, не обращаются как с животными.

Потому и пришла мгновенная отчаянная мысль — закричать. Будь я решительнее, может, и спаслась бы. Наверно, меня выдала дрожь нетерпения. И вот — у горла нож. Так и не крикнула. Почти в то же мгновение рот зажала огромная, невероятно сильная рука. Притиснутая спиной к его груди, я не могла издать ни звука, ни шелохнуться. Горло холодит стальное лезвие.

Первые ряды процессии прошествовали мимо.

Поверх зажимающей рот ручищи я беспомощно глядела вслед несущему женщин паланкину. Их было пятеро, совсем молодые. Четверо облачены в изысканные струящиеся белые одеяния, с обнаженными руками. Как ни странно, так роскошно одеты — и босые. Головы непокрыты. Волосы темные и, на мой взгляд, поразительно красивые. На шеях сверкают ожерелья, на левых запястьях — браслеты, по-моему — золотые. Кто на коленях, кто сидя, кто полулежа окружали они стоящее в центре белое, богато украшенное курульное кресло. В кресле, томная, усталая, грациозная, сидела девушка со скрытым густой вуалью лицом. Сложность и великолепие ее наряда поражали. Многоцветная ткань сверкала, переливалась, ниспадала роскошными складками. По подолу, будто стремясь затмить друг друга, блистали тончайшей отделкой разнообразные оборки. И платье, и множество покрывал увешаны медальонами, ожерельями кованого золота, подвесками с драгоценными камнями. На руках — застегнутые на золотые крючочки белые перчатки. — Под самой нижней оборкой в свете факелов блеснули расшитые пурпуром золотые, усыпанные самоцветами туфельки. Ну и пышность, ну и царская роскошь! Средневековье — не иначе.