Чудеса и диковины - Норминтон Грегори. Страница 29

– Оставь мальчика в покое, шарлатан!

Джеронимо Скотта, столкнувшись лицом к лицу с чудом Природы, посерел.

– Перс, гонг, – выдохнул он, прикрыв рот краем мантии. – Петрус Гонсальвус…

– Не вздумай платить этому проходимцу за его выдумки, Томмазо.

– Да он и не делал ничего такого, – запротестовал я.

– Правда, правда. Так и было, герр Гонсальвус. Мы просто беседовали, коротали время.

Гонсальвус, однако, был в ярости.

– Что тебе говорит мое лицо, Скотта?

– Ваше лицо?

– Да, вот это лицо. И какое оно предвещает будущее?

– Не знаю… носки с него свяжут?

– А твоя распрекрасная физиономия, когда ты въезжал в Прагу в бархатном экипаже, запряженном сорока лошадьми, – предвещало оно, в какого ты превратишься паршивого оборванца? Будущее не предрешено, Томмазо. Мы сами хозяева своей судьбы. Тот, кто лезет предсказывать тебе богатство, думает только о собственном обогащении.

Джеронимо Скотта собрал остатки достоинства и пошел восвояси, не предпринимая попыток защититься. Я же дрожал от унижения. Гонсальвус своим вмешательством приковал к нам взгляды всей площади.

Слегка успокоившись (что не заняло много времени), Гонсальвус предложил мне прогуляться с ним до его дома и заглянуть в гости. Мне было не слишком приятно ловить на себе взгляды прохожих, ведь я прекрасно осознавал, как нелепо мы смотримся вместе.

– Прости, пожалуйста, если я поставил тебя в неудобное положение. Пойдем пообедаешь с нами, поесть тебе явно не помешает. Уже давно, Томмазо, наша семья не наслаждалась твоим обществом.

Неблагодарный червь, я съежился и покачал головой. Буркнув какую-то чушь насчет завала с работой, я помчался обратно к реке, пересек мост и скрылся в своей одинокой берлоге в Градчанах.

Всю ночь я клял себя за то, что поступил так неправильно.

С утра пораньше я принял решение плотнее заняться работой, присланной из замка. Дрозды раззявили клювы на счастье; на подоконнике глубокомысленно кивала маргаритка. Однако только я окунул перо в тушь, как с улицы меня позвал Любош Храбал. Бормоча проклятия себе под нос (и проклиная себя за проклятия – ведь я решил вернуться к праведной жизни), я сбежал вниз по лестнице. Швайгер-часовщик молнией кинулся к себе комнату.

– Я пытаюсь работать, – заявил я у двери.

Храбал привел ко мне посетителя. Это был богатый придворный в бархатном камзоле, носивший пояс на манер испанских Габсбургов.

– Как я понимаю, вы художник, – сказал он, едва кивнув в ответ на мой нескладный поклон. Любош Храбал за спиной незнакомца устроил ободряющую пантомиму.

– Да, сударь, к вашим услугам.

– Копировать умеете?

– Копировать?

– Да, идеально повторять существующее. (Он растянул последний слог, обнажив по-детски острые зубы.) Я имею в виду существующее произведение искусства.

– Разумеется. То есть с целью изучения…

– Тогда нарисуйте это. – Он вынул из обшлага портрет в медальоне, сочную акварель. – У вас есть два дня. Если копия удовлетворит моего нанимателя, вы получите шесть талеров. Разумеется, это дело совершенно не касается никого из ваших знакомых…

– У него их нет, – встрял Храбал, – кроме меня и близнецов.

Щедрый господин, казалось, не слышал его.

– Меня зовут Маттеус Фридрих Моосбрюггер, к вашим услугам. Проявите усердие, и вы узнаете, насколько великодушен мой патрон.

Когда видение растаяло, пред мои изумленные очи вплыл ухмыляющийся Храбал.

– Ну, что я тебе говорил? Говорил я тебе, держись к нам поближе? Плевать тебе на придворные подачки. Шесть талеров – это три дуката. За мазок краски? Три!

Три дуката, зачарованно повторял я. Три соития во тьме с Руженой.

Подделка за деньги: кисти и краски превращаются в золото. Теперь я, прославленный копиист, важно разгуливал в новом плисовом костюме. Руки – в белых перчатках, ноздри смазаны ароматными отдушками. То Моосбрюггер, то Храбал периодически наведывались в «Золотого барана», чтобы принести новый заказ или рассчитаться за старый. Храбал развлекался, мучая Франтишека Швайгера, – крутил стрелки его часов и плевал в механизмы.

– Прошу вас, сударь, пожалуйста! – верещал часовщик, которого трясло от такого кощунства. – Это неслыханно – так поступать со слугой императора!

Мне бы следовало по уходу Храбала извиниться перед Швайгером, успокоить человека, горести которого, без сомнения, станут известны в замке. Но я ненавидел часовщика за его слабость, за малодушную нервозность. Он был тихим, как я уже говорил, но я постоянно чувствовал его присутствие: как он работает и работает, забившись к себе в нору. Когда приходил Храбал, меня хоть ненадолго развлекали возбужденные голоса, оживлявшие наше тихое жилище.

Агент моего загадочного покровителя, Моосбрюггер, был хорошо знаком с моими жуликоватыми друзьями. Однажды после целого дня напряженного копирования мне захотелось развеяться и выпить. Я пошел их искать и нашел в одной из таверн на Кляйнзайте. С ними за столом сидел и Моосбрюггер, но при моем появлении он тут же откланялся, я лишь единожды ощутил на себе его ледяной взгляд. Он был словно туча, закрывавшая солнце, потому что после его ухода Храбал и Мушеки воспарили духом, выпрямились и заметно повеселели. Мы прокутили всю ночь.

«Не обижайся за эти проявления дружеской заботы, – писал Петрус Гонсальвус в первом из своих писем, так и оставшихся без ответа. – Всем известно, что ты свел дружбу с недостойной компанией, негодяями, живущими за счет обмана и лжи. Свое доброе имя надо взращивать, как лозу. Нельзя выпалывать его вместе с сорными травами… – (Я ворчал от этих отеческих наставлений и принимал в штыки праведные наставления.) – Слишком сильный ток молодой крови отвращает тебя от здравых советов. Герр Майринк больше не станет за тебя ручаться; да и твой сильнейший союзник при дворе, наш общий друг Бартоломеус, отнюдь не приветствует твои новые связи».

Эти слова свернулись, почернели и угасли в моем сердце. Получив и даже не прочитав последнее письмо от Гонсальвуса, я отправился в магазин Яна Фукса, что у моста, где купил широкую кроличью шапку со страусовым пером – чтобы достойно соперничать с градчанскими хлыщами, разгуливавшими по городу, прижимая к носу надушенные платки. Такой вот весь разодетый (жилет расшит блестками, похожими на глаза Аргуса, ноги обтянуты мягкими кожаными сапогами), я пришел на встречу, после полугода стеснения и робости твердо решившись на второе свидание с Руженой на лестнице.

Когда я вошел в «Золотую клецку», моей прелестницы нигде не было видно. Зденка и новая девушка (тощая, с коричневым пушком на верхней губе) обратили внимание на мой щегольской вид. Зденка изобразила мою утиную походку.

– Kachna! Dobry vecer, mala kachna! – Новая девушка прыснула и вытерла соплю рукавом.

Своих товарищей я обнаружил в темном углу, увешанном связками колбас. К обычной компании присоединился еще один персонаж. Он был без формы, но я сразу узнал косого стражника, который когда-то давным-давно спас меня от ливня. Он сидел, втиснувшись между Храбалом и Ярославом Мушеком, и все время напряженно улыбался.

– Томаш! – взревел Храбал. – Познакомься с нашим новым другом – это Герман Бумм.

– Прошу прощения? – переспросил я, не расслышав.

– Вы не виноваты, – сказал Бумм. Судя по вниманию, которое он уделял опадающей пене у себя кружке, он меня тоже узнал. (Ярослав, поймав мой вопросительный взгляд, жестами изобразил пустые карманы; потом развел пальцы веером и уставился в воображаемые карты.) Я слышал, что стража Рудольфа пополняла свои скромные доходы, подвизаясь в игорных домах. У Германа Бумма явно недоставало таланта. Он, как и его товарищи, жил на узенькой улочке между Белой башней и Далибором – пытаясь прокормить жену и ребенка – и тоже решил попытать картежного счастья, но очень скоро убедился, что такого не имеет. И вот он сидел без доспехов в этом ужасном вертепе, который подходил ему не больше, чем крабу – бочка с карпами.