Чудеса и диковины - Норминтон Грегори. Страница 55

– Так, развлечения ради. Как у доктора Ди в Англии. Только этот летал без привязанных струн.

– Герр Бреннер, – прервал я его. – Вы выражаетесь чересчур туманно. Скажите прямо, немецким языком, что вы делаете?

– Автоматы, синьор.

Рука моего патрона тяжело легла мне на запястье.

– Томмазо, это ведь именно то, что ты мне обещал, помнишь? Тогда, с кошками, на мой день рождения?

Улыбка Адольфа Бреннера заняла прочное место у него на лице, как только он понял, кто сидит перед ним. Этот великовозрастный ребенок и есть герцог?! Наш посетитель искал подтверждения в моих глазах – и нашел его.

– Ваша светлость, – сказал он, рассыпавшись в поклонах. – На этой тележке приготовлен образчик моего искусства.

– Так покажи мне его, ради бога! – От возбуждения Альбрехт Рудольфус так сжал мою руку, что мне пришлось закусить губу, чтобы сдержать стон. Адольф Бреннер поспешил к своему творению.

– Секунду терпения, ваша светлость… – Лысый изобретатель с головой залез под мешковину, и оттуда послышался стрекот. – По моей команде, Каспар. – Негритенок дрожал; поклонившись герцогу, он взялся за край ткани.

– Такого я еще не видел, – шепнул мне герцог, оставив на моем ухе жемчужную капельку слюны.

– ДАВАЙ!

Маленький Каспар сдернул мешковину. Под ней обнаружились две головы, кивающие в унисон. Это были набитые тканью мешочки с нарисованными лицами: красные полукружия вместо ртов, черные треугольники вместо носов, глазки-пуговки цвета патины и полное отсутствие волос, как и у их создателя. В комнате воцарилась недоуменная, растерянная тишина, которую нарушало лишь тиканье механизма. Адольф Бреннер покусывал палец, малыш Каспар, казалось, вот-вот расплачется, а зловещие близнецы как будто раздумывали, стоит ли им продолжать движение.

– Мы покажем вам, – сказал механик, – Братское Объятие.

Внезапно, словно Бреннер произнес волшебное слово, автоматы повернули головы друг к другу. Со стуком, треском и натужным скрипом за головами последовали и туловища. Между ними натянулась какая-то пуповина с двумя сшитыми вместе хлопчатобумажными шарами посередине, изображавшими сцепленные руки. Этот веревочный привесок болтался из стороны в сторону на манер рукопожатия, а головы неуклюже кивали. Рука Адольфа Бреннера легла на плечо Каспара; совиный взгляд нервно метался между его творением и герцогом.

– Восхитительно, – объявил мой патрон.

– Машина пока груба и не разукрашена, ваша светлость. Но внешний вид не так важен. Пока главное – довести до совершенства движение.

Завод пружины подходил к концу, куклы затряслись, заскрипели колеса тележки. Кивающие головы бились лбами, сжатые руки провисли, туловища притянулись друг к другу. Каспар переменился в лице, наблюдая с нарастающим беспокойством за стукающимися головами. Альбрехт Рудольфус хихикал с детским упоением.

– Братское Бодание, – завопил он, хлопая себя по бедрам на манер Арлекина.

Адольфу Бреннеру хватило ума не обидеться на герцогский смех. Даже малыш Каспар заулыбался, грустно глядя на свои ладони, пока плохо откалиброванные тряпичные головы долбились друг о дружку. Когда завод окончательно вышел и автоматы, слегка покачиваясь, вернулись в исходное положение, мой патрон радостно вскочил со стула и обнял своего нового слугу.

– Добро пожаловать, – воскликнул он, влажно сверкая толстыми губами, – в мою библиотеку чудес и диковин.

За два года до того, как до нас дойдут новости о смещении Рудольфа и разделении его коллекции, Ярослав Майринк прислал мне письмо, освежившее воспоминания о моем богемском бесчестии.

«Вероятно, ты слышал, – писал он, – про драматическое падение Филиппа фон Лангенфельса, известного как Лангенфельсу. Этот преступный еврей угодил в прошлом году в застенок и много месяцев просидел в Белой башне, пока окончательный приговор не исправил все его ошибки. Лангенфель-су, чьи радикальные смены взглядов, по моему мнению, были всего лишь попыткой укрепиться при дворе, признался, что долгие годы обкрадывал императорскую коллекцию. В его домах обнаружили старые монеты, драгоценные камни, яшмовые вазы. Он признался, что для воплощения своих планов нанимал обычных воров и использовал агентов с вымышленными именами, чтобы сохранить в тайне свое участие в деле. Больше того, он притворялся, что обладает алхимическими тайнами, своей ложью сбивая с толку доверчивых людей. В этих и многих других преступлениях сознался Лангенфельсу на допросах с пристрастием.

Один особо любопытный набег на собственность императора был совершен в ноябре 1600 года. Вдохновленный его подручным, неким Моосбрюггером, он завершился убийством трех легковерных бедняг, каковых утопили в реке. Думаю, ты сам сделаешь выводы относительно тех несчастий, что приключились с тобой в то время…» – продолжал Майринк, уснащая свое письмо выразительными подробностями: как труп негодяя «утопили во Влтаве, как собаку», а «голову выставили на мосту, чтобы все могли на нее плевать». На этой основе он заключил, что всякое преступление неминуемо будет раскрыто; что человек не сможет взрастить в себе полноценную личность, если его корни сидят в отравленной земле; что еврею нельзя доверять, как бы он ни притворялся честным.

Разоблачение моего пражского врага и подробности его мучительной кончины нуждались в утешительной антитезе.

Майринк сравнил злодейское поведение фон Лангенфельса – этого безжалостного выскочки – с добротой, проявленной ко мне Бартоломеусом Шпрангером. Мне казалось, что мой самый влиятельный друг при дворе Рудольфа оставил меня в минуту величайшей нужды.

«Бартоломеус Шпрангер – человек благоразумный; возможно, своей свободой ты обязан его стараниям. – Именно благодаря Шпрангеру улучшились условия моего содержания в темнице. Более-менее съедобная пища, питьевая вода без ржавчины и утонувших пушистых личинок; также и свечи, в мерцающем свете которых я видел лицо моего доброго друга Петруса Гонсальвуса. – Вот видишь, как в одном и том же послании могут ужиться Грех и Добродетель», – заключил Майринк. Я был благодарен ему за эту новость, но не хотел поощрять на новые подвиги подобного рода.

Мне не хотелось возрождать в памяти свою молодость. За десять лет я постарался забыть большую ее часть, выдирая из сердца иссохшие корни, – я посвятил свою жизнь продвижению наверх. Мое постыдное прошлое осталось в прошлом, если так можно сказать, и поэтому утратило право на существование. Теперь я заделался благородным господином, и я не позволю кому бы то ни было в Фельсенгрюнде узнать о моей ошибке.

Летом 1610 года наконец завершились работы над вестибюлями и нишами нашего лабиринта, аугсбургские плотники (ко всеобщему, кроме, пожалуй, трактирщиков, облегчению) покинули герцогство, а я приступил к внутренней отделке библиотеки. Я заказал гобелены в Брюсселе и Обюссоне; выписал из Аугсбурга золотых дел мастеров, чтобы те изготовили бронзовые канделябры и рамы для картин; что касается камня, то я попытался восстановить связь с семьей матери, мраморными магнатами Раймонди. Для этого я написал письмо во Флоренцию, моему прежнему учителю Пьомбино, и от него узнал, что мой дядя Умберто скончался от сердечного приступа в своем достопамятном кабинете на виа деи Калцаиуоли. То есть зачинщик моих приключений – человек, чей сапог едва не придал ускорение моему заду на площади Синьории и чьи усилия, направленные на то, чтобы почтить память покойной сестры, подстегнули мое превращение в сценического урода, – окончил свой жизненный путь. Я был безутешен, целый день ходил мрачный – ведь мне не представился шанс поразить старика величием моего успеха. Судя по всему, дела у моих флорентийских родственников шли не блестяще; Пьомбино прислал два письма, живописуя, какое щедрое вознаграждение я смогу получить, если положусь на их опыт. К сожалению, после жаркой стычки с казначеем, Вильгельмом Штрудером, мне пришлось положить конец этой переписке.

Расходы на проект и не думали сокращаться. Мне потребовалось лишь немного выдумки и малая толика двуличия, и – там-татам! – в ворота замка въехала громыхающая повозка, запряженная унылыми клячами. От непогоды ее защищал холст, растянутый между ярко раскрашенными столбами. Канареечно-желтые и ярко-красные ленты придавали столбам праздничный вид. На веревках болтались куклы: гномы, волшебники, седовласые короли. Следом за повозкой бежала собака, неистово лая на соблазнительные, но – увы – деревянные связки сосисок, свисавшие сзади. Повозка трещала, скрипела, звенела и наконец остановилась на Вайдманнер-платц, выпустив из своей утробы труппу бродячих артистов. Я представился их молчаливому предводителю. У себя в кабинете, за парой бутылок рейнского, я договорился с ним о сотрудничестве под мелодичный звон флоринов на столе.