Портрет призрака - Норминтон Грегори. Страница 18

Дигби вдруг почувствовал, что и боль, и смятение покинули его душу. Ему открылось, что он никогда не знал в точности, каковы же на самом деле убеждения и надежды его собрата. В те далекие годы их дружба возникла сама собой. Каждому из них было легко и хорошо рядом с другим. Им нравилось говорить друг с другом. Но желание изменить жизнь вокруг них — хотели они в этом одного и того же или нет? Дигби желал изменить все общество — а Натаниэль?.. Его основным занятием на Кобхэме было рисование. Он усаживался в тени березовой рощи, раскладывал на траве подле себя свои принадлежности и подолгу всматривался в далекие пурпурные холмы, мерцающие от жары, пока вдохновение (как он называл это) не начинало двигать его рукой. И возникала картина: неопределенная форма обретала очертания коровы; путаница растертых пальцем штрихов становилась листвой под ветром. Натаниэль никогда не мог отказать ребятишкам в удовольствии смотреть, как он работает, но среди взрослых Дигби был одним из немногих, кому он позволял присутствовать при этом. Нат Деллер увлеченно отдавался своему занятию — да. Но он и трудился со всеми на вырубке дрока, хотя был рубщиком медлительным и неловким. Лицо его быстро наливалось кровью, рубаха пропитывалась потом, и вскоре он обычно объявлял о внутренней потребности запечатлеть эту сцену или эти облака на бумаге. Он был не таким, как все другие. Одни этому радовались, другие негодовали — и среди вторых не все скрывали своей неприязни к нему. Но и в их тесных кружках Дигби защищал своего друга, не в силах отказаться от неуместной порой привязанности к художнику. Так неужели правы были те, кто считал художника лицемером? Более мудрые голоса увещевали их. Для успеха нашего дела, говорили они, нам нужны все верные люди. Предупрежденный об отношении к нему в общине Натаниэль взялся помогать пасти скот. Он направлял в нужную сторону стадо, хлопая шапкой по спинам животных, и вытаскивал застрявших в зарослях овец. Все это он проделывал без особого мастерства — так же, как Дигби управлялся с лекарствами. Много раз Натаниэль восхищался ими всеми в уединенных беседах с Дигби. Он наслаждался — таково было его слово, — наслаждался простотой их жизни. Хотя угрюмое выражение их обветренных лиц, их тела, носившие отпечаток тяжелого труда, должны были бы заставить это слово застрять у него в горле.

В тот день они косили траву у реки. Пришедшее к Дигби озарение длилось не дольше взмаха крыльев зеленого дятла, что летел через поляну. Но для Дигби этот миг показался едва ли не вечностью. Он смотрел на Натаниэля — тот отдыхал, опершись на ручку косы и глядя вдаль. Грезы, которым предавался художник, сделали его взгляд будто стеклянным — и Дигби неожиданно понял, как далек его обеспеченный друг от неграмотных крестьян, что день за днем приходили на пустошь. Он не принадлежал их миру. Даже если нынешнее их дело потерпит неудачу, для Натаниэля путь к преуспеванию будет открыт, как и прежде. Он всегда сможет вернуться к прежней жизни. Именно сейчас Дигби понял его, проник в суть его чуждости. Его отделяли от остальных не обороты речи, не одежда — но то, что его привело в общину собственное решение, а не отчаянная нужда. Почти для всех остальных община была последней в жизни надеждой. Для Деллера же — лишь игрой.

Дигби бесстрастно предается воспоминаниям. Все его члены расслаблены. И мало-помалу безмятежное спокойствие затуманивает его разум. Он еще успевает подумать, похоже ли это на смерть: иметь возможность глядеть на мир ясно, не мучаясь от жалящих укусов гнева или сожаления. Вряд ли он когда-нибудь станет хорошо понимать людей; они и сами себя зачастую не понимают. Лишь Господь видит все. Вот и око его показывается из-за туч, наполняя комнату лунным светом. Но Дигби не знает об этом. На несколько ближайших часов он отрешился от мира.

1680

С минуту, а может, и дольше, они прислушиваются у двери, надеясь, что за ней не раздастся ни кашля, ни тяжкого вздоха, ни жалобных стонов, — будто родители возле спальни больного ребенка. Уильям отвлекается от этого занятия первым и поднимает глаза на Синтию. Она чувствует на себе его взгляд и, прикусив губу, смотрит в стену — так же уходил в сторону невидящий взор слепца. Однако сопротивляться долго она не в силах, и наконец их взгляды встречаются. Оба тут же смущенно отводят глаза, и Уильям почтительно кланяется с аффектированно-серьезной галантностью, делая рукой широкий жест по направлению к лестнице.

— Вы не голодны? — спрашивает Синтия, не поднимая на Уильяма глаз.

Уильяму не хочется, чтобы она считала его любителем поесть в чужом доме лишний раз, но ее вопрос позволяет ему отложить миг расставания.

— У вас просто чудесные кексы.

— Вы обедали перед тем, как ехать сюда?

— Нет.

— Несколько булочек не могут заменить пропущенный ужин. Не желаете ли супа?

— Если вам нетрудно…

— Он стоит на плите. Готовила Лиззи — надеюсь, вы не против…

— Буду только благодарен…

— …лука-порея. — И обоим не удается сдержать улыбок. — Еще не совсем остыл. Сюда, мы пройдем лестницей для слуг.

Синтия ведет Уильяма к винтовой лестнице, а в душе тревожится о том, какое значение джентльмен может придать ее приглашению. Кухня — царство женщины, ее святилище, ее мастерская. Достаточно ли чисто и опрятно в ней сейчас?

— А, так вот почему вы пришли наверх так скоро, — говорит Уильям, осторожно ставя ногу на узкую ступеньку.

Синтия идет впереди; пламя ее свечи колеблется и дрожит. Уильям пользуется возможностью и беспрепятственно разглядывает ее, придерживаясь рукой за стену, чтобы не упасть. Нежный пушок спутанных волосков прочерчивает на бледной коже ее шеи тонкую линию. Целовал ли уже кто-нибудь ее туда? Исходящие от нее ароматы в узком лестничном проеме словно становятся сильнее: запахи розовой воды и муки и еще какое-то неуместно-трогательное благоухание.

— Не оступитесь на последней ступеньке, господин Страуд. Она неровная.

Только подумать — она может принадлежать ему! Господин Деллер выразился совершенно ясно. Все, что Уильяму нужно для этого, — как можно лучше нарисовать лицо умершей женщины. Но ведь никто никогда не узнает, как он справился. И это будет доброе дело: старик сможет умереть спокойно.

Они спускаются в кухню. Синтия подходит к плите, подвигает черный котел на огонь и снимает кухонные рукавицы. Уильям наблюдает за нею. Ему ужасно нравится вся эта простота — ни красок для лица, ни мушек, без которых не покажется на людях ни одна леди. И в тоже время лицо у нее не отекшее, не красное от солнца, не обветрившееся, как у многих кентских женщин. Если не считать полученных в детстве шрамиков (особенно притягательным кажется ему тот, что над левой бровью), в остальном кожа у нее безупречна. Уильям всматривается в безмятежную сосредосточенность ее движений, а она, словно хорошая жена, ставит перед ним глубокую тарелку и кладет деревянную ложку. Он дружелюбно улыбается созвездию веснушек на ее шее, хоть и знает, что они считаются дурным знаком, который принято скрывать от чужих глаз. Но мнение целого мира не стоит для него и гроша! Уильям поздравляет себя с независимостью собственных вкусов, тем более что волосы у Синтии светлые с рыжинкой, а не черные, как теперь модно.

— Не хотите ли воды, господин Страуд? Родниковая.

— Благодарю.

Не стоит показывать Синтии своей взволнованности. Стремясь отвлечь себя, Уильям глядит вокруг и лишь сейчас замечает множество цветочных горшков. Ими уставлена вся кухня: на столе, на полках с банками и календарями, на каждом подоконнике. Он наклоняется к одному из растений, чтобы хорошенько рассмотреть благоухающий побег.

— Какая прелесть, — произносит он.

— Они избавляют от мух. — На спинке стула все еще висит плащ гостя, а возле колоды для рубки мяса лежит шляпа. Синтия замечает это на миг раньше Уильяма. — Я принесла их все сюда, чтобы не мерзли, — поспешно поясняет она.

Действительно, кухня — единственное место, где все еще горит огонь. Уильям кивает и улыбается в ответ на ее жест, приглашающий сесть за стол. Им нужно поговорить о многом таком, что не очень-то просто выговорить вслух.