Портрет призрака - Норминтон Грегори. Страница 6

— Видите рисунок, на котором женщина учит ребенка ходить?

— Да, вижу.

— Это Белинда.

Уильям рассматривает рисунок. Черты лица молодой женщины почти не прорисованы, лишь заштрихована тень на щеке. Неужели господин Деллер думает, что это сможет послужить ему при окончании портрета?

— Это единственный рисунок здесь, который находится не на своем месте.

— Потому что сделан много раньше?

— Потому что все остальные были сделаны с натуры. Но моя жена так и не увидела нашу дочь. — Уильям чувствует, как по коже пробегает холод. Господин Деллер втягивает его в свои тайны. Он показывает эти последние работы затем, чтобы поймать его в ловушку жалости и смирения. — Это лишь фантазия, в которой она осталась жива.

Уильям отрывается от рисунка и видит, что господин Деллер ощупью идет вдоль стены. Возле одной из стенных панелей старик останавливается и со всей силы бьет в стену плечом. Панель со вздохом открывается, и за ней оказывается комнатка-тайник.

— Здесь прятались священники 4, — задыхаясь, говорит господин Деллер. — Я обнаружил этот тайник случайно… оступился однажды, запутавшись в бриджах.

Уильям издает нервный смешок. Да это не тайник, а склеп, полный мягких надгробий: здесь стоят пять картин, закутанных в шерстяные саваны.

— Вот это — самые последние мои работы, — говорит господин Деллер. — Можете забрать их. Возможно, после моей смерти какой-нибудь покровитель искусств в приступе ностальгии даст за них неплохие деньги.

— О, не думаю, что смогу продать их.

— Как бы то ни было, они ваши.

Нащупывая путь перед собой, господин Деллер неуверенными шагами входит в комнатку. Уильям не в силах сдержать порыв внести в комнатку свет, но тут же понимает, что старик «смотрит» кончиками пальцев: он поглаживает угол каждого холста, пересчитывая вколотые там булавки, служащие метками. По количеству пыли Уильям заключает, что Синтия находится в неведении относительно этого тайника или же ей запрещается открывать его. Свет, внесенный в комнатку, кажется ему подобным порыву ветра в запечатанной гробнице.

— Лишь глаз наблюдателя способен вдохнуть жизнь в предмет искусства, господин Страуд. Невидимый, такой предмет сам незряч. Сейчас вы можете исцелить слепоту этих работ.

Господин Деллер выбирает один из холстов и отставляет его в сторону; остальные он разворачивает. Уильям не может оторвать глаз от двух портретов Синтии. На первом она изображена Флорой: белое одеяние, как у весталки, на голове венок из маков и васильков. Но это не традиционное изображение в классическом обрамлении. Синтия стоит, прислонившись к неуместному простому кухонному столу, под левой рукой у нее лежат садовые ножницы. И сама она, похоже, смущена — то ли ролью, то ли обстановкой. На втором портрете Синтия уютно устроилась в кресле у огня, подтянув колени к груди, губы приоткрыты, словно она читает молитву. И снова она кажется ему богиней, оказавшейся среди простой обстановки, живущей при свете свечей. На третьей картине изображен плешивый поденщик, который ест горох из миски. Он жует, и потому на его лице бессмысленное выражение, а глаза (тронутые свинцовыми белилами) пусты — вероятнее всего, он совершенно погружен в думы о своей работе. Ни одна из этих трех картин не изобилует деталями: предметов почти нет, задний план не прописан, весь фон составляет размывка землистого цвета. Краска наложена на холст грубыми густыми мазками и подправлена пальцами, поэтому там, где свободна одежда или распущены волосы, она почти ощутимо передает их фактуру.

— А вот этого красавца вы наверняка узнаете.

Вновь определившись по булавкам, господин Деллер снимает ткань с небольшого темного портрета. Уильям подносит свечу к холсту и встречается с пристальным взглядом хозяина дома — да, с картины смотрит он, в красном тюрбане и грубой рабочей одежде.

— Не правда ли, не так уж похож на раболепного придворного, каким вы меня воображали?

Вероятно, во время работы над автопортретом глаза господина Деллера уже начинали изменять ему. Потому что все, кроме самого лица, выписано неопределенно, трепетно-расплывчато, словно дрожь воздуха над ярким пламенем. Уильям думает, что и резкие мазки, и множество крапинок и лишних штрихов в работах являются печальным свидетельством тому, как угасало мастерство его учителя по мере того, как он терял зрение.

— Прошу вас не считать, что эта работа не окончена… — Господин Деллер выразительным жестом указывает в пространство несколько выше холста. — Я трудился изо всех сил, чтобы достичь именно этого. — И тут старик заходится в сухом кашле. Задыхаясь, он прижимает ладонь ко рту, его лицо багровеет. Напуганный Уильям отводит старика обратно в кресло, стараясь, чтобы на него не попадали брызги слюны. Наконец господин Деллер выкашливает на пол нечто похожее на бурую лягушачью икру с кровяными прожилками.

Все то время, что господин Деллер приходит в себя и восстанавливает дыхание, Уильям старательно избегает смотреть на мокроту.

— Когда я стал слепнуть, — заговаривает наконец господин Деллер, — я мучительно пытался понять причину моего недуга. Некоторые врачи сочли, что ею была неравновесность тока черной желчи, каковая вызывается чрезмерным воображением. Какого цвета моя мокрота?

— Э-э… затрудняюсь сказать…

— Ничего, это уже не важно. Считается, господин Страуд, что рисование и живопись упорядочивают токи темных гуморов.

— Разумеется.

— Возможно, что… — Господин Деллер ерзает в кресле, тяжело дыша сквозь стиснутые зубы. — Возможно, причина в том, что я никогда не трудился достаточно усердно, чтобы токи эти пребывали в равновесии.

Уильям хмурится и пощелкивает пальцами, словно пытается высечь из них, как из кремня, искру понимания. Потом переводит взгляд на полотна, вновь затопленные полумраком. Двойники Синтии смотрят на него из своей гробницы.

— А последний, пятый холст, господин Деллер?..

— Тот, что я еще не показал? Это самая последняя моя работа. Моя отчаянная попытка не дать ей навеки уйти во тьму. Я в спешке и страхе начал писать эту картину в тот самый день, когда покончил с уроками вам.

Внезапное утомление замедляет речь и движения господина Деллера. Веки его мало-помалу опускаются, голова склоняется на грудь. Уильям тревожится, не засыпает ли он (или еще того хуже?). Но руки господина Деллера крепко держатся за подлокотники, и он продолжает говорить — с закрытыми глазами, точно ведомый внутренним зрением.

— Но мной овладело горе. Я утерял свой замысел еще прежде, чем утратил зрение. В то малое время, что было отпущено мне, я отчаялся запечатлеть то, что должно было быть на полотне согласно моему замыслу, и забросил эту работу. Теперь же, когда стало слишком поздно, мой внутренний взор вновь открылся. Черная желчь неочищенной бурлит в моих жилах, мое воображение бунтует. Но средства, что могли бы унять их, что были в моем распоряжении до того, как на мои глаза опустился скорбный покров, теперь отняты у меня.

— Простите, сэр. Но что это за средства?

Господин Деллер резко открывает глаза.

Уильяма охватывает страх при виде ледяного гнева во взгляде старика.

— Да что же вы? Конечно, это работа! Вы помните девиз Апеллеса 5?

— Ни дня без штриха.

— Художник действительно живет лишь во время своей работы. Все остальное время, что он тратит на нужды тела, больше похоже на сон. Таким образом, оказаться оторванным от искусства — как я оторван своей слепотой, как долгое время были оторваны вы, Уильям, — все равно что потратить жизнь впустую, отдав ее некоему наваждению.

Господин Деллер проводит языком по губам. О своей слепоте он говорит впервые.

— Ночами мне грезились тяжелые тучи, они словно наваливались на меня. Моя душа была измучена их гнетом, я считал их некими предостережениями. Потом эти тучи стали затягивать и мои дни. Сперва на краю зрения появилось какое-то пятно. Я двигал глазами в его сторону, но никак не мог поймать его взглядом. Оно кралось рядом со мной, как искусный охотник. Оно пугало меня. И каждое утро, когда я просыпался, я видел, что тучи опускаются все ниже и ниже на мои глаза. Я точно задыхался в них, но не мог вырваться и задышать полной грудью. В мою жизнь точно вползли извергающие тьму испарения из некой расщелины…