Влюбленный саботаж - Нотомб Амели. Страница 17

Моя слава быстро облетела Французскую школу.

Неделей раньше я уже упала в обморок. А теперь все узнали, какое я чудовище. Без сомнения, я была знаменательной личностью.

Моя любимая узнала об этом.

Следуя советам, я делала вид, что не замечаю её.

Однажды во дворе школы свершилось чудо — она подошла ко мне.

Она спросила меня слегка озадаченно:

— Это правда, то, что говорят?

— А что говорят? — отозвалась я, не глядя на неё.

— Что ты оставила его стоять, не держась?

— Правда, — ответила я с презрением, как будто речь шла о чём-то обычном.

И я медленно зашагала, не говоря больше ни слова.

Симулировать это равнодушие было для меня настоящим испытанием, но средство оказалось таким действенным, что я нашла в себе смелость продолжать игру.

Выпал снег.

Это была моя третья зима в стране Вентиляторов. Как обычно, мой нос превратился в даму с камелиями, из него постоянно шла кровь.

Только снег мог скрыть уродство Пекина, и первые десять часов у него это получалось. Китайский бетон, самый отвратительный бетон в мире, исчезал под его поразительной белизной. Поразительной вдвойне, потому что он поражал небо и землю: благодаря его безупречной белизне можно было вообразить, что огромные хлопья пустоты захватывали кусочки города, — а в Пекине пустота было не крайним средством, а своего рода искуплением.

Это соседство пустого и полного делали Сан Ли Тюн похожим на гравюру.

Было почти похоже на Китай.

Через десять часов зараза начинала действовать.

Бетон обесцвечивал снег, убожество побеждало красоту.

И всё становилось на свои места.

Новый снег ничего не менял. Ужасно осознавать насколько уродство всегда сильнее красоты: новые хлопья снега едва касались пекинской земли, как тут же становились безобразными.

Я не люблю метафоры. Не буду говорить, что снег в городе это метафора жизни. Не скажу, потому что это необязательно говорить, все и так ясно.

Когда-нибудь я напишу книжку, которая будет называться «Снег в городе». Это будет самая унылая книжка на свете. Но я не буду её писать. Зачем рассказывать об ужасах, о которых и без того всем известно.

И чтобы покончить с этим раз и навсегда скажу: не пойму, кто допустил подобную низость, чтобы восхитительный, мягкий, нежный, порхающий и лёгкий снег мог так быстро превращаться в серую и липкую, тяжёлую и бугристую, неподвижную кашу!

В Пекине я ненавидела зимы. Я терпеть не могла разбивать киркой лёд, который затруднял жизнь в гетто.

Другие дети думали так же.

Война была остановлена до оттепели — в этом было что-то парадоксальное.

Чтобы развлечь детей после принудительного труда, взрослые водили нас по воскресеньям на каток, на озеро Летнего Дворца [28]. Я не могла поверить такому счастью, так это было здорово. Огромная замёрзшая вода, отражающая северный свет и визжащая под лезвиями коньков, нравилась мне до головокружения. Красота обезоруживала меня.

На следующий день, когда мы возвращались в школу, нас снова ждали кирки и лопаты.

В этом участвовали все дети.

Кроме двоих весьма примечательных личностей: драгоценных Елены и Клавдио.

Их мать заявила, что её дети слишком хрупкого сложения для такой тяжёлой работы.

Насчёт Елены никто не думал протестовать.

Но освобождение от работы её брата не прибавило ему популярности.

Одетая в старое пальто и китайскую шапку из овечьей шерсти я яростно боролась со льдом. Поскольку Сан Ли Тюн был удивительно похож на тюрьму, то мне казалось, что я отбываю принудительные работы.

Потом, когда я получу Нобелевскую премию в области медицины или стану мучеником, я расскажу, что за мои военные подвиги я отбывала наказание на пекинской каторге.

Ну, вот, только этого не хватало.

Я увидела чудо: передо мной явилось хрупкое существо в белом плаще. Длинные чёрные волосы свободно струились из-под белого фетрового беретика.

Она была так красива, что я чуть не лишилась чувств, что было бы весьма эффектно.

Но я помнила материнские наставления и, сделав вид, что не замечаю её, с силой ударила по льду.

— Мне скучно. Поиграй со мной.

У неё был такой невинный голос.

— Не видишь — я работаю, — ответила я как можно более грубо.

— И так много детей работает, — сказала она, указывая на ребят, колющих лёд вокруг меня.

— Я не какая-нибудь недотрога. Мне стыдно сидеть без дела.

Скорее мне было стыдно за свои слова, но таково было предписание.

Она промолчала. Я снова взялась за свой тяжкий труд.

И тогда Елена неожиданно сказала:

— Дай мне кирку.

Я с изумлением молча смотрела на неё.

Она завладела моим инструментом, с патетическим усилием подняла его в воздух и стукнула им об лёд. Потом сделала вид, что снова хочет это сделать.

Смотреть на это было невыносимо.

Я выхватила у неё кирку и сердито крикнула:

— Нет! Только не ты!

— Почему? — спросила невинно-ангельским голоском.

Я не ответила и молча продолжала долбить лёд, опустив голову.

Моя возлюбленная удалилась медленным шагом, прекрасно осознавая, что счёт был в её пользу.

Война в школе служила душевной разрядкой.

На войне нужно уничтожать врага и стараться, чтобы он не уничтожил тебя.

В школе можно было свести счёты с Союзниками.

И на войне можно было выплеснуть агрессию, которая накапливалась в жизни.

Школа была нужна, чтобы фильтровать агрессию, накопленную жизнью.

В общем, мы были очень счастливы.

Но история с Вернером заставила взрослых задуматься.

Родители восточных немцев заявили западным родителям, что на сей раз дети зашли слишком далеко.

Поскольку они не могли потребовать наказать виновных, они потребовали перемирия. Поэтому «переговоры» возобновились. В противном случае могли последовать «дипломатические репрессии».

Наши родители быстро с ними согласились. Нам было стыдно за них.

Родительская делегация прочла нотацию нашим генералам. Они сослались на то, что холодная война была не сравнима с нашей. Надо остановиться.

Возражать было невозможно. Ведь у родителей была еда, постели и машины. Нельзя было не послушаться.

Однако, наши генералы возразили, что нам был нужен враг.

— Зачем?

— Ну, чтобы воевать!

Нас просто поражало, как можно задавать такие глупые вопросы.

— Вам действительно нужна война? — удручённо спросили взрослые.

Мы поняли, как они отстали в своём развитии, и ничего не ответили.

В любом случае пока был холодно, военные действия были приостановлены.

Взрослые решили, что мы заключили мир. А мы ждали оттепели.

Зима была испытанием.

Испытанием для китайцев, которые погибали от холода, хотя надо признать, детям Сан Ли Тюн было на это наплевать.

Это было испытанием и для детей Сан Ли Тюн, вынужденных колоть лёд в свободное время.

Испытание для нашей агрессии, которую мы сдерживали до весны. Война была для нас заветным Граалем. Но каждую ночь слой снега только увеличивался, и нам казалось, что март никогда не наступит. Можно было подумать, что колка льда охладит нашу воинственность: напротив. Это ещё больше нас заводило. Иные глыбы льда были такие твёрдые, что для того, чтобы расколоть их, мы представляли, что вонзаем пику в шкуру германца.

Это было испытанием для меня на всех фронтах моей любви. Я следовала указаниям слово в слово и была также холодна с Еленой, как пекинская зима.

Однако, чем тщательнее я соблюдала инструкции, тем нежнее смотрела на меня маленькая итальянка. Да, нежнее. Я никогда не думала, что однажды увижу её такой. И это ради меня!

Я не могла знать, что мы с ней принадлежали к двум разным породам людей. Елена любила сильнее, чем холоднее с ней обращались. Я же наоборот: чем больше меня любили, тем сильнее любила я.