Влюбленный саботаж - Нотомб Амели. Страница 4

Но переменчивый как Протей [14], разведчик мог вдруг стать невидимым и неслышимым. Никем не замеченный, лёгкой тенью скользит он меж вражеских рядов. Хитрый шпион меняет свой облик, гордый разведчик не опускается до переодеваний. Затаившись в тени, он храбро рискует жизнью.

И когда он вернётся в лагерь после смертельно опасной вылазки, его товарищи будут с восхищением и благодарностью внимать его словам. Добытые им сведения бесценны и подобны манне небесной. Когда говорит разведчик, генералы замолкают. Никто не поздравляет его, но восхищённые взгляды вокруг говорят сами за себя.

Никогда ни одно звание не наполняло меня такой гордостью, и никогда ни одну должность я не считала настолько достойной меня.

Позже, когда я стану Нобелевским лауреатом в области медицины или мучеником, я без особой досады смирюсь с этими простоватыми титулами, думая о том, что самый славный период моей жизни уже позади, и останусь ему вечно верна. До самой смерти я буду вызывать восхищение простыми словами: «Во время войны в Пекине я была разведчиком».

Можно было прочесть Хо Ши Мина в подлиннике, перевести Маркса на классический хеттский язык, провести стилистический анализ эпаналепсисов [15] текста Красной книжечки [16], написать транскрипцию методом Улипо [17] работ Ленина, но сколько ни размышляла я о коммунизме, я так и не отказалась от вывода, который сделала в возрасте пяти лет.

Моя нога едва коснулась Красной земли, я ещё не покинула аэропорт, но уже все поняла.

Я нашла единственно-верное определение, заключавшееся в одной фразе.

Эта формула была одновременно прекрасной, простой и поэтичной. И как все великие истины, она немного разочаровывала своей простотой.

«Вода кипит при температуре сто градусов по Цельсию» — элементарно, красиво и понятно, не вызывает никаких вопросов.

Но истинная красота должна волновать и будоражить.

И в этом отношении моя формула была красива.

Вот она: «Коммунистическая страна — это страна, где есть вентиляторы».

Эта мысль столь гениальна в своей простоте, что могла бы служить примером для венского трактата по логике. Но если отбросить стилистику, то больше всего моя формула поражает своей правдивостью.

Эта очевидность не могла не броситься в глаза, когда в Пекинском аэропорту я столкнулась нос к носу с целой армией вентиляторов.

Странные цветы с крутящимся венчиком, посаженные в клетки, могли расти только в таком необычном месте.

В Японии были кондиционеры. Там я ни разу не видела такие пластмассовые растения.

Иногда в коммунистической стране можно было встретить кондиционер, но он не работал, и тогда нужен был вентилятор.

Потом я жила в других коммунистических странах, Лаосе и Бирме, и там я убедилась, что мой вывод, сделанный в 1972 году, был верен.

Я не утверждаю, что в других, некоммунистических странах совсем нет вентиляторов. Но там они очень редки, а потому не столь примечательны.

Вентилятор для коммунизма — то же самое, что эпитет для Гомера. Гомер не единственный писатель, который пользовался эпитетами, но именно у него они приобретают особый смысл.

В 1985 году вышел фильм Эмира Кустурицы «Папа в командировке». Там есть сцена коммунистического допроса, в которой участвуют трое: двое мужчин и вентилятор. Во время этого бесконечного сеанса вопросов и ответов голова машины вертится без остановки. Её крылья вращаются в неумолимом ритме, на миг замирая, чтобы указать лучом то на одного, то на другого персонажа. Это бессмысленное движение раздражает и делает сцену невыносимой.

Во время допроса люди неподвижны, камера стоит на месте, только вентилятор вертится. Без него сцена не достигла бы своего накала. Вентилятор играет роль античного хора, но его пассивное присутствие ужасно. Он никого не осуждает, ни о чём не думает, просто служит фоном и безукоризненно выполняет свою работу. Он полезен, и у него нет своего мнения. О таком подпевале мечтают все тоталитарные режимы.

Даже если бы меня поддержал знаменитый югославский режиссёр, вряд ли мне удалось бы убедить других в верности моей теории о вентиляторах. Но это совершенно не важно. Неужели на свете ещё остались простаки, которые думают, что теории нужны, чтобы в них верить? Они нужны, чтобы раздражать обывателей, кружить головы эстетам и смешить всех остальных.

Самые поразительные истины не поддаются анализу. Виалату [18] принадлежат замечательные слова: «Июль месяц — самый месячный месяц». Было ли сказано когда-либо что-нибудь более удивительное об июле?

Я давно уже не живу в Пекине, и у меня больше нет коня. Пекин я заменила листом белой бумаги, а коня — чернилами. Моё геройство глубоко затаилось.

Я всегда знала, что быть взрослым — немногого стоит. Половое созревание это эпилог жизни.

В Пекине моя жизнь имела огромное значение. Человечество нуждалось во мне.

Впрочем, я ведь была разведчиком, и тогда шла война.

Наша армия придумала новый способ борьбы с врагом.

Каждое утро по распоряжению китайских властей обитателям гетто доставляли натуральные йогурты. Перед дверями квартир ставили ящики со стеклянными баночками, накрытыми простым листом бумаги. Белый йогурт был сверху покрыт слоем желтоватой сыворотки.

На рассвете отряд мальчишек отправлялся к квартирам восточных немцев. Они приподнимали крышку, выпивали сыворотку и заменяли её тем же количеством жидкости из собственного организма. Затем они клали крышку на место и незаметно удирали.

Мы никогда не узнали, съедали наши жертвы свои йогурты или нет. Похоже, что да, потому что ни одной жалобы не поступило. Эти китайские йогурты были такие кислые, что странному вкусу вполне могли не придать значения.

Мы были в полном восторге от собственной подлости и называли самих себя грязными подонками. Это было здорово.

Восточные немцы были крепкими, храбрыми и сильными. Они считали, что достаточно просто отколотить нас. Но по сравнению с нашими пакостями это были игрушки.

Мы-то вели себя как настоящие мерзавцы. Мы были гораздо слабее неприятеля, хоть их и было меньше, но мы превосходили их в жестокости.

Когда кто-то из наших попадал в плен к немцам, он возвращался оттуда через час в синяках и шишках.

Когда мы брали языка, то тоже не оставались в долгу.

Начать с того, что мы обрабатывали пленника гораздо дольше. Маленького немца мучили полдня, а то и больше.

Сначала в присутствии жертвы мы с вожделением обсуждали её дальнейшую судьбу. Говорили мы по-французски, и немец ничего не понимал, а потому ещё больше боялся. Такое жестокое ликование было в наших голосах и на лицах, что всё было понятно без слов.

Мы не любили мелочиться:

— Отрежем ему… — было классическим вступлением нашей устной пытки.

(Среди восточных немцев не было ни одной девочки. Для меня это было загадкой. Возможно, родители оставляли их дома в Германии с тренером по плаванию или метанию ядра.)

— Ножом господина Чанга.

— Нет! Бритвой господина Зиглера.

— И заставим его их сожрать, — выносил приговор прагматик, чуждый мелких подробностей.

— С приправой из его собственного…

— Очень медленно, — добавлял любитель наречий.

— Да! Пусть прожуёт хорошенько, — говорил комментатор.

— А потом пусть блюёт этим, — изрекал богохульник.

— Ну, вот ещё! Так ему будет только лучше! Надо, чтобы оно осталось у него в животе, — кричал хранитель святынь.

— Надо заткнуть ему…, чтобы оно никогда не вышло наружу, — преувеличивал наш дальновидный собрат.

— Да, — соглашался последователь святого Матфея.