Комплекс полноценности - Новиков Дмитрий. Страница 18

Митрюшин был захвачен этой картиной. Ему вдруг показалось, что он знает, почему это правильно, почему нужно Он открыл рот, чтобы поведать миру о своем озарении, но Маха уже стояла, одетая: – Пора мне, побежала. Не ругайтесь тут без меня, ладно. Я ведь вас обоих люблю, – и опять в ее глазах те бесовские огоньки, которые одновременно разжигают и глушат надежду. Маха одетая, Маха уходящая.

А через пять минут Митрюшин и Недруг уже таскали друг друга за куцые лацканы школьных пиджаков в аммиачно-кафельном туалете:

– Из-за тебя она ушла.

– Нет – из-за тебя, – и стояли потом, запыхавшиеся, красные, несчастные, с ненавистью глядя друг на друга.

Митрюшин встряхнул отяжелевшей головой и попытался подумать о чем-нибудь другом, не столь болезненном. Получалось плохо. Он как-то сильно загрузился сегодня никчемными, бесполезными воспоминаниями.

Внезапно голос, так раздражавший его, смолк. Осталась музыка. Но и она как-то изменилась. Ритм замедлялся, нарастало напряжение, на далекой гитаре, казалось, были натянуты не струны, а живые, влажные жилы. Тягуче, грубо и одновременно изысканно человек из другого, своего микрокосма вел Митрюшина к чему-то сокрушительно важному. Вернее, даже не вел, а велся сам, отбросив мысли, определения, образы, думанье вообще. Его несло, как камень по горному потоку, переваливая с боку на бок, болезненно ударяя неровными гранями о другие камни, чувства, обстоятельства, и вслед за ним несло Митрюшина. Все было еще не так страшно, пока соблюдался хоть какой-то порядок, неправильная, но гармония. Но вот камень подбросило на пороге, и он на секунду завис в воздухе… Ритм сбился, рождая предощущение конца, уханья в пропасть, неожиданной, стыдной и болезненной эякуляции. Одновременно с этим звуковым сбоем, провисом во времени Митрюшин испуганно ощутил, как вместо привычного и потому незаметного удара сердца мгновенно образовалась, сгустилась пауза, сбой все того же извечного ритма. Сердце задумалось, а мозг сразу же утратил способность мыслить, и беспомощно сжималось горло, испуганно пытаясь родить то ли вздох, то ли вскрик. Синкопа, экстрасистола, разрыв благостной перепонки, отделяющей сознание от хаоса, возникают непредсказуемо, вдруг, и за уши, за волосы, за ноздри вытаскивают сапиенсов из повседневности, заставляя вспомнить, вновь почувствовать истинное, необходимое, забытое, забытое.

Кончилась пауза, сердце радостно и освобожденно затрепыхалось, выпущенное из холодной ладони страха, а Митрюшин уже знал, что ему нужно делать в ближайшие секунды, минуты, часы, что даст ему долгожданное ощущение ненапрасности: «Маха хотела мотоцикл, так? – Так. Она его не получила, так? – Так. Она его получит, потому что это действительно было важно для нее, а уж она-то понимала толк в половых апельсинах». И музыка сложно, витиевато, но упруго и напористо понесла его, помогла ему, прожгла снулый мозг раскаленной спицей, отдернула завесу между сияющей истиной и убогим существованием. Ведь среди всех идей и воззрений, среди всех опытов, произведенных людишками друг над другом за обозримую историю, среди эманаций, реинкарнаций, революций, эмансипаций, контрибуций и реляций есть только эти двенадцать жестких тактов, ошибка в середине и полет в конце, которые могут помочь жить с осознанием, покаянием и надеждой, неся на себе постоянно вращающийся, повторяющийся груз былой и будущей боли.

Как тяжело бывает сделать первое физическое усилие, даже когда уже есть какое-то решение, когда уже захвачен дух и сломлена голова. Митрюшин с трудом оторвал от стула опухшую от долгой неподвижности задницу и сделал первый шаг. Первый шаг – каменный, за ним второй – ватный, к тому же алкоголь колом стоял во всем теле и тащил обратно, на удобное сидение – сесть, расслабиться, выпить еще, забыть. Но вот уже третий шаг дался легче, а, начиная с четвертого, он побежал. Публика в баре недоуменно посмотрела вслед медленно, неровно, но бегущему одержимцу.

Тяжелая дверь, норовя напоследок прижать его за пятку, выпустила Митрюшина на улицу, в искренний полуденный зной. Северное лето наконец-то разгулялось, разгулилось, и теперь ласково трепало тополя за вихры. Митрюшин бежал, экономя дыхание, иногда переходил на быстрый шаг, а внутри пело ощущение ясности и правильной достижимости, возможности счастья.

Он подбежал к остановке, безрезультатно помахал руками перед летящими, разгоряченными автомобилями и вскочил в подошедший троллейбус. Внешне все выглядело достаточно пошло и неприятно – на задней площадке стоял обрюзгший господин в несвежей рубашке и с галстуком набекрень, потный, задыхающийся и явно нетрезвый. Но кто мог знать, что внутри у него уже жило, пело, рвалось наружу радостное и яркое предчувствие удачи, счастья, истины наконец. Он нетерпеливо поглядывал на проплывающий за окном город, еще больной послевкусием поздней весны, и потому горячечно-бодрый, бросал внимательные и быстрые взгляды на попутчиков. Рядом с ним, делая вид, что не замечает их, стояла молодая девушка в легком летнем полупрозрачном платье с открытыми, восхитительными плечами. Точеные ушки, покрытые чуть заметным пушком, тонкие, хрупкие лодыжки. Митрюшин с трудом отвел взгляд, так и норовящий тяжелым камушком упасть в декольте, и опять посмотрел на лицо. Мелкие бисеринки выступили над ее верхней губой. «Жарко тебе, милая. Жарко», – приязненно подумал он, а сам вдруг представил ее вспотевшие от зноя, несмотря на все присыпки и деодоранты, влажные пашки, и как в юности закружилась голова. «А может увлечься, вот прямо здесь и сейчас», – полоснуло по сердцу внезапное озарение, но откуда-то подступившая трезвость придушила порыв, остановила дрогнувшие ноздри, а до девушки тем временем дошел запах трехдневного перегара, мощно источаемый Митрюшиным в воздух, и она заметно погрустнела. «Направление правильное, только вектор его немного, на пять-семь градусов может отклониться», – Митрюшин вздохнул и вылез из переполненного троллейбуса на нужной остановке.

Недруг приоткрыл дверь квартиры и недоуменно воззрился на Митрюшина, что-то жуя. Лет пять они не виделись, даже не вспоминали про существование друг друга.

– Чего тебе? – недовольно проскрипел он.

Митрюшин с удовольствием заметил признаки разложения и распада, которые постоянно мучили его в себе самом: неаппетитный, выпирающий живот, красные прожилки на носу, усталый, бегающий взгляд, и начал издалека:

– Скажи честно, ты мне друг или не друг?

– Я тебе недруг, – уверенно ответил Недруг и замолчал в ожидании продолжения разговора, наверняка неприятного.

В другой раз Митрюшин был бы обескуражен его тоном, и сразу бы ушел, попросив для приличия рублей пятьдесят в долг. Но сегодня он чувствовал свою вирулентность, власть над людьми, и особенно над этим человеком. Он был уверен, что поток, который подхватил его полчаса назад, легко закружит и Недруга.

– Помнишь Маху? – он сразу взял грузного Недруга за рога и повернул в нужном направлении.

– Конечно, помню. А что с ней? – Недруг слегка напрягся.

– С ней ничего. Второй раз замужем, за майором каким-то, двое детей, живет в деревне, под Псковом. С ней ничего. Это с нами что-то. Ты давно на себя в зеркало смотрел? Можешь не оглядываться, на меня посмотри. Посмотри, кем мы стали. Уродцами, мутантами какими-то. Плаваем в киселе, и еще радуемся, что он не слишком жидкий, – Митрюшин говорил сбивчиво, захлебываясь, торопясь не расплескать свою убежденность, – помнишь, Маха мечтала о мотоцикле, и для чего он ей был нужен. Она все знала еще тогда, что с нами со всеми будет. Она еще тогда знала, что нужно делать. Но ведь не получилось ничего, все кануло и минуло. Мы должны, ты и я, сегодня попытаться вырваться из киселя, понимаешь? Мы должны купить ей мотоцикл. Мы вместе. Я мог бы один, деньги есть, но она ведь не выбрала из нас никого, и правильно сделала. Поэтому мы должны сделать это вместе, понимаешь?

Он выдохся и замолчал. Недруг прекратил жевать и застыл. «Ничего не получится», – понял Митрюшин, и начал уже успокаивать себя, готовясь нырнуть обратно в кисель и продумывая пути ловкого отхода на прежние, защищенные от всего мира, от бурных чувств, от неожиданных решений, позиции. Недруг думал долго, секунд пятнадцать. Затем вдруг повернулся, отодвинул в сторону некстати выползшую и недовольно квохчущую жену и скрылся в глубине коридора. Вернулся он быстро, засовывая в карман штанов деньги и прихватив зачем-то початую бутылку портвейна.