Комплекс полноценности - Новиков Дмитрий. Страница 7

Никто не знает, каким словом можно назвать это чувство – чувством памяти ли, физическим ощущением проходящего сквозь тебя времени, «остановисьмгновеньем». Почему некоторые, порой самые незначительные моменты жизни запечатлеваются в мельчайших подробностях, вплоть до ощущения теплого морского ветерка на коже лица, и дарят потом, через много лет, ощущения счастья и полноты, незряшности жизни. И происходит это на уровне даже не подсознания, а низших рефлексов, присущих даже насекомым. Так доисторическая муха, сев на каплю солнечной смолы после наслаждения легкостью своего полета под древним, юным небом, избегнув жадных клювов, не озабоченная временно продолжением рода, внезапно понимает, что увязла лапками и не сможет больше взлететь. Но одновременно со страхом и жаждой жить любой ценой, чувствует всю вязкую сладость внезапной обездвиженности, одуряющий запах смолы, воздух теребит еще живые крылья, и, после отчаянных попыток освободиться, замирает она в предчувствии погружения в жидкий кусок солнца, умиротворенно оглядывая свой мир. Уже приятно и горячо слипаются волоски на брюшке, и, наконец, последний вздох, последнее судорожное движение еще сильного тела, блики света, оранжевая, рыжая, коричневато-красная прозрачность будущего янтаря и выражение неосознанного счастья на мушином лице, потому что в последний момент всегда появляется знание – смерти нет, а есть лишь окружающий тебя, невыразимо прекрасный мир, и ты в нем пребудешь вовеки, совсем не важно в каком качестве.

Так и странные моменты в жизни человека, когда все – молодость, здоровье, любовь, легкая обездоленность, которая придает остроты всем прочим чувствам, пронзительное осознание того, насколько это непрочно и быстротечно – сплавляются в золотистую смолу и застывают в Pons Varolii, постоянно тревожа и помогая жить в периоды серой озлобленности, истощающей своим постоянным знобким жжением.

– Машина пришла, быстро в машину, бегом марш, я кому сказал, матрос Турта – ко мне, – истошные вопли с трудом прорезались сквозь ежевичное варенье захмелевшего сознания.

– Быстро, быстро, ребята, опаздываем, суки вы, – метался раскрасневшийся и вспотевший офицер, за руку отводя каждого от парапета к грузовику, податливых, но непослушных, с размягченным туманным взором.

Наконец погрузились и поехали. Потряхивало на ухабах, и постепенно проходил хмель, а на его место поднималась темная злоба на лейтенантишку:

– Мерин поганый, весь кайф сломал, – волновался Туртенок, потрясая кулаком в сторону кабины и аккуратного затылка под фуражкой.

– Сука, пидор, выебон хуев, – он не стеснялся в выражениях, зная свою неслышимость за ревом двигателя, а остальные сидели вдоль борта и согласно слушали, все еще улыбаясь растревоженно.

– Классные телки были, – подал мечтательный голос матрос Холмских, в хрониках упоминаемый как Лягуш, крепкий уральский молодой мужчина, степенный и правильный, всегда знающий как поступить. Был он однако слишком незлобив, иначе ни за что обладатель зеленого пояса по каратэ не стал бы отзываться на кличку Лягуш. Получил же он ее вполне случайно, как впрочем всегда рождаются клички. Стояли как-то матросы на полетной палубе корабля на построении, и, ежась от морской осенней промозглости, мечтали о том, как минут через десять залягут в полном составе в свои уютные шконки, ибо была такая привилегия у них – вместо различных судовых работ, чтобы не повредить нежные руки, вонзающие шприцы в просоленные военно-морские задницы, отсыпаться в свое удовольствие, за что и не любил их весь остальной экипаж. Холмских предвкушал сладостный миг активнее других, переступал с ноги на ногу в строю, вертелся, а затем повернулся к Туртенку и сделал самую роковую в своей жизни ошибку. Так бывает, когда несколько мыслей вертятся в голове, хочешь их побыстрее высказать, нужно бы одну за одной, а получается все вместе, в одном предложении, даже некоторые слова сплавляются в странных сочетаниях. Хотел он спросить: «Ты сейчас ляжешь?» – и одновременно поделиться заслуженной радостью: «А я лягу». В итоге в тишине прозвучало громко и с достоинством: «А я лягуш!» Строй на мгновение замер от неожиданности, а затем дрогнул от хохота: «Вовчик – лягуш». И уже было не отшутиться, не отмыться – пришлось ему навеки стать самопровозглашенным Лягушем.

– Да, телки будь здоров, вот бы впердолить, – заюлил Туртенок.

– Впердолить, впендюрить, вдуть, замочить шнягу, запарить шляпу, – затараторил Компа, чья миловидность и аккуратность внушали мысль о скрытых порочных наклонностях.

– Взнуздать сих киммерийских кобылиц, – внес свою лепту матрос Слонов, субтильный, но жилистый питерский прохиндей, любитель Гомера и словоблуд.

– Да ладно, парни, ведь не голым же сексом жив человек, – не вытерпел Пека, помаргивая белесыми ресницами.

– Чего ты гонишь, чем же еще, – взвился Туртенок.

– Я думаю, страсть нужна, чувство какое-то, чтобы искра проскочила.

– Чайник ты, какая еще искра? – не унимался Турта.

– Ну вот, помните, я полгода назад был в «дубовке». Притопали мы туда, человек пятьдесят с нашей коробки, все уже послужили, слава богу, а нам опять – строевая подготовка, уставы, борьба за живучесть, техника безопасности ебаная. Да я еще когда «карасем» был, всю эту науку за неделю выучил, благо учителя были хорошие: чуть ошибешься – по морде. Ну народ и стал сбегать с занятий, шхериться где попало. А мест-то шхерных не очень много: или на угольном складе отсыпаться, или на камбузе с поварихами пиздеть. Там их мичманюги и отлавливали, и обратно на занятия – херню слушать. И была там библиотека, правда, матросов туда не пускали, а гансы сами не ходили, так и пустовала постоянно. Я подошел к одному кап 3, мол, люблю книжки читать, отрекомендуйте пожалуйста. Он и познакомил меня с библиотекаршей, дал разрешение посещать в свободное время. А я, естественно, с занятий туда сбегал, там меня никто искать не догадался, это же редкость великая – читающий матрос. А библиотекарша оказалась дамой лет 30, очень симпатичная и неглупая. Ну и пошли у нас разговоры про Фолкнера, Кэндзабуро и Хэма. А она мне все больше про Феллини рассказывала, у нас ведь не посмотреть, блядь, нигде, всякую херню в кино показывают, а классики – шиш. И вот «Амаркорд» она мне практически в лицах пересказала. Ходил я туда недели две, смотрю – что-то у нас завязывается, она моим шуткам улыбается, сама шутит, про жизнь свою рассказывает. А мне она тоже очень понравилась, и я ее подначиваю, ни о чем как бы не догадываюсь. И вот однажды позвала она меня в гости…

– Выебал? – выдохнули все разом

– Да то-то и оно, что нет. Я ж тогда год всего как женился, помните, и все носился с мыслью о Великой любви и верности до гроба.

– Дурак ты, прости господи, такую бабу упустил, – сказал Туртенок.

– В том то и дело, что сам теперь жалею. Но с другой стороны, знаете, эдакая незаконченность, недосказанность, чувство навсегдашней утраты, взгляд ее последний и мои переживания об этом – есть ведь какой-то особый кайф. А иначе потрахались и все – разбежались. Впрочем, может и не прав я, кто знает.

Слон на секунду задумался и выебнулся, по своему обыкновению:

– Это как у Басе, кто помнит

– Красиво говорите, собаки, – мечтательно пожевал губами Лягуш.

– Что, Вовчик, задело за живое, – засмеялся Компа, – вот у меня был случай, другое дело. Гуляю я как-то во дворе, а мне лет тринадцать всего было… – но тут вдруг грузовик резко дернулся и остановился.

– Вылезай, приехали, – лейтенант по дороге остыл и опять светился юношеским задором.

Машина стояла где-то за городом у проходной, маленькой каменной будки, а за забором тянулись склады, склады, склады. «Стойте здесь, я быстренько,» – сказал Мерин и гарцующей походкой направился внутрь. Но через пять минут он вышел назад понурый: «Ну вот, опоздали, кладовщица на обеде, придется час ждать». Шофер в кабине немедленно заснул на руле. «Далеко не уходите, вот магазин продовольственный, я буду пока оформляться, и чтоб через час как штыки, как штыки!»