Цусима (Книга 1, 2) - Новиков-Прибой Алексей Силыч. Страница 30

– Вот, батюшка, как нам приходится в преисподней работать. Стал я похож на африканца.

– Да, да, верно, – согласился священник. – По воле божией каждый человек должен добывать хлеб себе в поте лица.

– Это, батюшка, не ко всем относится. Одни потеют только от жары, другие – от работы. Но я про другое хочу сказать. Вы видели негров?

– Ну как же – насмотрелся я на них. Страшный народ. Черные все. Настоящие дикари.

– А могут они после смерти войти в царство небесное?

– Никак не могут. Они идолопоклонники. А в писании сказано… ну, как это… только православные наследуют царство небесное.

– Но если бы вы родились в семье негров, то и вам пришлось бы быть дикарем. И поклонялись бы вы их богам. Значит, вместо рая вы попали бы в геенну огненную. Разве не так?

Священник почесал рыжую бороду и напряженно нахмурил лоб.

– Ты что-то мудреное говоришь.

– Разве негры виноваты, что они родились в Африке? И разве можно винить их в том, что они поклоняются своим богам? Может быть, они никогда даже и не слыхали о православной религии? За что же бог будет их казнить? Выходит, что он вовсе не милосердный, а наоборот, злой палач.

– Молодец, Бакланов! Ловко подытожил! – засмеялись матросы.

Отец Паисий наконец понял, к чему ведет речь его собеседник, и взъерошился:

– Как твоя фамилия, богохульник?

– Свистун с приплясом, батюшка.

Священник побежал к старшему офицеру с доносом. Бакланов, не торопясь, спустился по трапу в низ корабля. Начальство почему-то не приняло никаких мер для розыска виновника.

Как и в другие праздники, так и теперь я стоял в церкви, слушал обедню и многому удивлялся. Что-то несуразное происходило передо мною. Священник церковной службы не знал, часто сбивался, и тогда на выручку ему выступал матрос-дьячок, шустрый черноглазый парень. Не дожидаясь, пока священник распутается и подаст нужный возглас, он вместе с хором начинал песнопение. А в это время сам отец Паисий, желая угодить начальству, неистово чадил кадилом прямо в нос командиру и старшему офицеру, так что те не знали, куда деваться от едкого дыма ладана, отворачивавшись, морщились, иногда чихали.

В церкви было жарко.

Я слушал обедню и думал: кому и для чего нужна эта комедия? Офицеры, как образованные люди, не верили во всю эту чепуху. Мне известно было, что они сами в кают-компании издевались над священником. А теперь они стояли чинно перед алтарем и крестились только для того, чтобы показать пример команде. Не могли и мы верить в то, что будто бы через этого грязного, вшивого, протухшего и глупого человека, наряженного в блестящую ризу, сходит на нас божья благодать. Нас загнали в церковь насильно, с битьем, с матерной руганью, как загоняют в хлев непослушный скот. А если уж нужно было заморочить голову команде и поддержать среди нее дух религиозности, то неужели высшая власть не могла придумать что-нибудь поумнее?

Обедня кончилась. Матросы гурьбой поднимались на верхнюю палубу. Церковь быстро опустела.

Сойдясь с боцманом Воеводиным, я спросил его:

– Ну, как тебе нравится наш батюшка?

Он шепнул на ухо:

– Не поп, а какая-то протоплазма.

Вечером те же матросы, собравшись на баке, будут с удовольствием слушать самые грязные анекдоты о попах, попадьях и поповых дочках.

Эскадра наша подвигалась вперед, к экватору, в пылающую даль океана. Шестой день миновал, как мы вышли из Танжера. Между прочим, там мы оставили по себе нехорошую память: транспорт «Анадырь», снимаясь с якоря, зацепил лапой телеграфный кабель. Адмирал Рожественский, не придумав ничего другого, приказал разрубить кабель. Жители Танжера и всего края остались без телеграфного сообщения. За кого они теперь считают нас?

По небу рассыпались редкие облака и, роняя тени на водную поверхность, плыли в одном с нами направлении, словно провожали эскадру. Напор пассата немного ослабел. Воздух, насыщенный испарениями, терял прежнюю прозрачность, линяли и пышные наряды океана. На корабле становилось все горячее.

Ночью убавили число оборотов в машине, чтобы войти в незнакомый порт при дневном свете. Мы с боцманом Воеводиным стояли на баке, на самом носу корабля, и смотрели за борт, любуясь, как сверкает вода, выворачиваемая форштевнем. Около нас очутился строевой унтер-офицер Синельников.

– Ноченька-то какая темная, – сказал он рваным от постоянной ругани голосом.

– Да, ты точно определил, – насмешливо ответил я. Этот здоровенный унтер, длиннолицый, лупоглазый, с редкими, словно у кота, усами, давно уже был у меня на подозрении. Сколько раз он подкатывался ко мне и заискивающе заговаривал со мною. Его интересовало, за что мы воюем и кто победит в предстоящем морском сражении. Иногда просил у меня почитать книги. Больше всего меня настораживало, что он при мне начинал ругать начальство за его несправедливость и жестокость, тогда как мне известно было, что именно от его кулаков больше всего доставалось молодым матросам.

Корабли замигали красными и белыми фонарями Степанова.

– Любопытно бы узнать, о чем они переговариваются, – сказал Синельников, обращаясь ко мне.

– А ты спроси у вахтенного начальника.

– Да ведь это я только к слову сказал. А на самом деле, на кой черт мне сдались все огни – и красные и белые. Скучно что-то.

Он постоял немного и ушел.

Боцман Воеводин промолвил:

– Нехороший человек он, этот Синельников.

– Чем?

– Язык длинный. Выслуживается, чтобы скорее в боцманы его произвели.

Я хотел расспросить о Синельникове подробнее, но Воеводин заявил:

– Однако спать пора. Спокойной ночи.

У меня осталось впечатление, что боцман что-то знает обо мне и хотел меня предостеречь насчет унтера.

Утром слева показались невысокие берега. Как всегда после плавания, все смотрели на землю с радостью, хотя и ничего не видели, кроме серой и узкой полосы. Потом впереди начал вырисовываться Зеленый мыс – самая западная оконечность Африки. Эскадра обогнула мыс, и перед нами на южной стороне полуострова открылся небольшой городок Дакар, чистенький, с белыми зданиями, в зелени пальм и олеандров. Бросили якорь на рейде, вернее – в проливе между материком и островом Горе.

Здесь нас ждали одиннадцать немецких пароходов с углем, пароход-рефрижератор «Esperance», опередивший эскадру, и буксир «Русь» (бывший «Роланд»), прибывший из Бреста.

На броненосцах типа «Орел» оставалось топлива по четыреста тонн. Адмирал распорядился допринять на них в Дакаре еще по тысяче семьсот тонн. Наши угольные ямы могли вместить только тысячу сто тонн. Значит, остальной уголь требовалось рассовать по разным местам корабля, указанным в инструкции штаба. Старший офицер Сидоров, узнав об этом, ухватился в отчаянии за свою седую голову:

– Что будем делать?! Ведь это небывалый случай, чтобы так заваливать броненосец углем. Ну как я могу потом поддерживать чистоту на корабле?

Лейтенант Славинский этот всегда уравновешенный человек, спокойно заметил на это:

– Начинается какое-то угольное помешательство. В дальнейшем, мне кажется, еще хуже будет.

Местные французские власти сначала разрешили нам производить погрузку угля, а потом, боясь протеста со стороны японцев и англичан, запретили. Запросили телеграфом Париж. А тем временем, не дожидаясь ответа, все суда принялись за работу. Участие в ней принимал весь личный состав, разделенный на две смены. Это была первая погрузка при страшной тропической жаре. Даже ночью температура не падала ниже двадцати градусов по Реомюру. А днем жара увеличивалась настолько, что все чувствовали себя, как в печке. В особенности доставалось тем, на долю которых выпало спуститься в трюмы пришвартованного парохода или в угольные ямы броненосца. Там матросы работали голые. Чтобы не задохнуться от угольной пыли, одни держали в зубах паклю, другие обвязывали себе рот и нос ветошью. Эта мучительная пытка затянулась на полутора суток. Случалось, что некоторые не выдерживали непосильного труда и тропического зноя и валились с ног, как мертвые. Их выносили под душ, приводили в чувство и, дав им немного отдохнуть, снова ставили на работу. Кое-кого хватили солнечные удары, но, к счастью, не смертельные.