Коронка в пиках до валета - Сиповский Василий Васильевич. Страница 46

Погребенные под снегом

По указанию кенайцев, принялись разгребать снег, забивать колья для палатки. Во время метели на ветру это была адская работа. Буран нес с собой сугробы снега. Ветер завывал. Собаки в ужасе визжали и жались к людям. Наконец, колья были вбиты, палатка была поставлена. Внутри развели костер. Измученные путники свалились у костра.

Между тем буря все усиливалась. Ветер ревел все злее и злее. Через какие-нибудь полчаса вся палатка представляла собой огромный сугроб снега. Путники были заживо погребены в этом сугробе. О том, чтобы выйти на воздух, и думать не приходилось! Между тем костер погасал, дыму не было выхода, и он наполнил собой палатку, глушил огонь и душил людей.

Они стали задыхаться в дыму. От усталости не могли подняться, не могли пошевелить рукой. Лежали и задыхались.

Илья первый почувствовал, что его сознание мрачится. Потом ему стало чудиться, что над ним склоняется лицо Елены. Он увидел, что у нее движутся губы, он понял, что она что-то ему говорит, но что? Потом ему стало казаться, что вокруг пляшут манекены Морского музея. Кажется, это тот самый кенаец, который звал его на Аляску. Но что это у него? Какое у него злое лицо! Он держит в руках погасающую головню и смотрит, смотрит на него своими горящими глазами и злобно усмехается. Потом… потом… кто-то, словно и Коскуш, стал наваливаться на него и душить, душить его!

Уильдеру представлялся пожар на судне. Он задыхается в дыму и пламени… Его слепит огонь! На него падают мачты и душат, душат его!

Вадиму представлялось, что он падает в бездну. Будто с горы катится, все быстрее, быстрее. А там, в бездне, какое-то чудовище. Кольцами своего склизкого тела оно свивает его руки и ноги, сжимает его голову. Тяжело давит ему череп, плющит его, а он все о чем-то думает. О чем? О ком?

И вдруг его гаснущее сознание, как яркой молнией, пронизывает мысль… одна мысль: Е л е н а. И потом все обволакивается туманом. И безмолвие, тишина.

Федосеев долго боролся с угаром. Он в течение своей жизни угорал не раз в избах и в банях. Но когда стал погасать костер, в полусумраке стали затихать и наконец затихли крики его спутников, когда во весь рост встали два кенайца, они показались ему такими огромными, такими страшными… Он вскочил, схватил винтовку, но в этот момент страшный удар в голову сразу свалил его. Он потерял сознание.

Слабая Елена потеряла мужество раньше всех, но дольше всех сохранила силу жизни. Она упорнее мужчин боролась с ужасом смерти. Она сознавала, что сама гибнет и гибнут они. Но она боролась. Она кидалась то к Илье, то к Вадиму, то к Уильдеру. Она трясла их, она звала их. Она умирала от страха при виде двух кенайцев, которые сидели неподвижно, как восточные боги, и не спускали с нее глаз. Кто был страшнее? Веселый Клош-Кварт, который скалил зубы, или мрачный Коскуш с его каменным лицом? Она умоляла их о помощи, а они сидели и не вставали, — один скалил зубы, лицо другого было бездушно, как маска жестокого божества. Потом… потом… ей стало казаться, что оба кенайца стали расти, расти… Их головы вдруг начали пухнуть, превращались в огромные чудовищные шары. Руки вытягивались, как многосаженные бревна, и потянулись к ней. И ноги их стали вытягиваться. Потолок палатки уходил куда-то вниз, — и она потеряла сознание.

Неожиданное спасение

Рано утром буря стихла. Спокойное синее небо опять опрокинулось чашей над голубым снегом и «ложные» солнца — три, вместо одного, загорелись на этой чаше. Казалось, что этих солнц было не три, а трижды три!.. тридцатью тридцать! Весь воздух горел и искрился, снег сверкал миллионами алмазов, и белая тишина опять воцарилась над безмолвно-мертвой пустыней.

Но вот и жизнь! Какие-то точки быстро двигаются. Все ближе, ближе. А! Это два кенайца, Коскуш и Клош-Кварт… С ними собаки, сани. На санях сверток мехов. Они торопятся… Они кричат… Погоняют собак… Они нарушают своим криком белую тишину пустыни. Они пронеслись. А через полчаса показываются вдали еще две точки. Две маленькие живые точки. Но и они вырастают. Близятся. Бегут по снежной пустыне… — гонятся за кенайцами. Кто это? Никак Яшка впереди, сзади, припадая на хромую ногу, Тимошка? Да, это они!

— Яшка, наддай! Сил нет! — кричит Тимошка, отставая все больше и больше.

И Яшка наддает… догоняет… Припал на колено… целится. Белый дымок из ружья! Глухой далекий выстрел. Задний кенаец падает, — носом вперед, зарывается в снег. Торчат две ноги и судорожно бьются и замирают.

Другой… несется, как стрела! Бросил собак. Собаки бегут сами вслед за ним. Ужас человека передался им. Они чуют смерть за собою и с визгом несутся вслед за хозяином. Еще дымок! Еще выстрел! Мимо!

— Яшка… наддай… уйдет!.. Беда будет! — откуда-то издалека раздается хриплый крик Тимошки.

И Яшка наддал! Он нагнал кенайца, налетел на него, сбил с ног и на ходу сразу опустил ему за шиворот длинный сверкающий нож…

Опьяненный победой, еле переводя дух от усталости, Яшка вытягивается во весь свой гигантский рост и испускает звериный вопль:

— Ого, го-го! Го-го!

И точно эхо откуда-то издалека отозвался крик Тимошки:

— Ого, го-го!

Напуганные собаки встали. Их старый хозяин, веселый Клош-Кварт, лежал в снегу, а новый — гигант Яшка — стоял с окровавленным ножом в руках и ревел каким-то неслыханным звериным ревом.

Потом он бросился к саням и быстро разрезал ремни, которыми были связаны меха, и изумленный отпрянул назад… Перед ним лежала Елена, бледная, полумертвая от ужаса, бесчувственная и безмолвная…

Вдали Тимошка склонился над Коскушем, — он для верности индейцу перерезал горло, потом подбежал к Яшке.

Оба стояли над Еленой и не знали, что делать.

Стали снегом тереть виски Елене. Пришла в себя, заплакала, и слезы ее покатились по бледным щекам, замерзая чистыми ледяными жемчугами.

— Эх, ма! — тут Тимошка пустил крепкое ругательство, и столько было тоски и жалости в этих его зазорных словах, что Яшка с изумлением посмотрел на него.

Хотели уже идти обратно по следам, да Тимошка спохватился:

— А ту сволочь, он махнул рукой на тело Клош-Кварта, смотрел? Может, жив?… Так оставлять нельзя. Еще оживет, да к своим доберется.

Действительно, Кварт еще был жив. Кровь хлестала у него изо рта. Он хрипел и захлебывался. Вскоре он умер.

Пошли по следам обратно. Добрались до сугроба, около которого возились собаки — рвали провизию. Оказалось, кенайцы перед побегом перерезали всю упряжку и выпустили собак на свободу, в расчете, что те уничтожат всю провизию. Тимошка насилу справился с собаками, спасая то, что можно было еще спасти. С помощью Яшки стал их связывать. Потом оба полезли в сугроб, где была палатка. Под тяжестью снега она провалилась и погребла всех, кто оставался внутри. Когда палатку сняли, оказалось, что все путники лежат, связанные ремнями, без сознания. Прежде всех пришел в себя Федосеев. У него вся голова была в крови — его оглушили прикладом ружья. Он один не был связан и теперь сидел на снегу бледный, злой и снегом тер окровавленный затылок и ругался, — так ругался, что даже Тимошка пришел в изумление.

Целый день провозились Тимошка и Яшка над приведением в чувства угоревших путников.

Лишь к вечеру оказались они в состоянии выслушать рассказ Тимошки. Они с Яшкой и не думали возвращаться домой. Они решили ехать горой и издали следили за путешественниками, так как кенайцам они не доверяли. Когда началась метель, они нашли на склоне горы пещеру, где и провели ночь. На рассвете они спустились вниз, беспокоясь о судьбе путешественников. Издали они заподозрили что-то неладное, увидав обоих кенайцев, которые спешно бежали обратно. Догадавшись, в чем дело, охотники погнались за кенайцами — вот и вся история.

— Теперь уж их семь человек ухлопано, — сказал мрачно Тимошка, — теперь уж не попадайся в ихние лапы!

С провизией дело обстояло совсем плохо. Только то, что хотели увезти кенайцы, то и сохранилось — остальное все попорчено собаками. Путникам грозил голод.