Брошенные машины - Нун Джефф. Страница 14

— Точно, — сказала Тапело.

— Я тихо хуею, — сказала Хендерсон.

Павлин держал ложку перед собой. И смотрелся в нее, как в зеркало.

— И что ты там видишь? — спросила я.

— Ага, что? — сказала Тапело.

Павлин не отрываясь смотрел на свое отражение в ложке. Ну или что он там видел. А мы сидели, таращились на него и ждали, что он скажет. Но он все смотрел и смотрел в эту ложку. И молчал.

— Ну? — не выдержала Хендерсон. — Ты что-нибудь видишь?

Павлин молчал.

— Дай мне, — сказала Хендерсон. Павлин еще крепче вцепился в ложку.

— У тебя есть своя ложка, — сказала Тапело.

— Я хочу эту.

Хендерсон легонько коснулась руки Павлина, и только тогда Павлин выпустил ложку. Хендерсон взяла ложку и заглянула в нее. Она смотрела на свое серебристое отражение в вогнутой части ложки. Долго смотрела. Без слов. А потом она отвернулась от этого крошечного искривленного зеркальца и уставилась в стол. Павлин тоже сидел, опустив глаза. Они так сидели достаточно долго, и Павлин что-то бормотал себе под нос. Очень тихо. Я не могла разобрать слов. А потом он поднял глаза и сказал уже внятно:

— Я не знаю. Я не знаю, какой я теперь, Не знаю.

Он отвернулся.

— Я не знаю. Не знаю.

Тапело тихонько кашлянула, а потом вдруг сказала:

— Хочешь, я расскажу?

— Что? — сказала Хендерсон.

— Я могу рассказать.

Я попыталась поймать взгляд Тапело, но она смотрела в другую сторону.

— Тапело… — сказала я. — Не надо…

— Но я могу.

— Она о чем вообще? — сказала Хендерсон.

— Вы мне не верите? Вот смотрите. — Девочка размотала шарф у себя на шее. — Видите? Здесь. — Она провела пальцем по голой коже.

Хендерсон наклонилась поближе.

— Это что у тебя, засос? Прикусили в порыве страсти?

— Нет, смотрите.

Тапело повернула голову так, чтобы всем было видно. Хендерсон придвинулась еще ближе. Отметины. Крошечные проколы.

— Ой, бля, — сказал Хендерсон.

Девочка замотала шею шарфом. Она улыбалась.

— Теперь вы мне верите?

Все это время Павлин сидел молча, но теперь он повернулся к Тапело и сказал:

— Да, расскажи мне. Какой я теперь. Как я выгляжу.

Тапело быстро взглянула на него.

— Ну, выглядишь ты хреновато.

— Нет, правда. Скажи.

— Ну хорошо. Очень хреново.

— А если по правде, — сказал Павлин. — На самом деле…

Хендерсон схватила Тапело за запястье.

— Скажи ему, девочка.

— Ну ладно. Сейчас скажу.

Теперь Тапело посмотрела на Павлина уже внимательнее. Прикоснулась к его лицу. Провела пальцем по шрамам.

— Ты красивый, не переживай.

— Правда? Я правда красивый?

— Правда.

— А теперь я, — сказала Хендерсон. — Какая я?

Тапел изучила лицо Хендерсон.

— Ты тоже красивая.

— А какая красивая? Не как глупая кукла?

— Нет. Не как глупая кукла. А как что-то, что сейчас вспыхнет и загорится. Или как оружие. Как пистолет. Да. Ты красивая, как пистолет, который сейчас выстрелит.

— Хорошо, — сказала Хендерсон. — Это мне нравится. Теперь Марлин.

— Нет. Не надо.

— Теперь Марлин. Будь ее зеркалом.

— Я не хочу. Не хочу знать.

— Скажи ей. Скажи ей правду.

И Тапело посмотрела на меня. Я хотела отвернуться, спастись от этого взгляда, но не смогла. Я не могу отвернуться, когда на меня смотрят.

— Скажи ей, девочка, — сказала Хендерсон.

И Тапело сказала.

Она сказала мне, как я выгляжу.

Можно выглядеть хорошо. Можно выглядеть плохо. Я больше не знаю, что это такое: вообще как-то выглядеть. Зачем она это сказала, Тапело? Я прикасаюсь к своему лицу, провожу рукой по волосам, спутанным, грязным. Теперь я знаю себя только на ощупь, но даже тут я не уверена, что знаю правду. Может быть, некий элемент шума воздействует на осязательные сигналы, создавая помехи между пальцами и лицом, и искажает мое восприятие собственной кожи. Не знаю. Да, я никогда не была красавицей. По всем стандартам. И вряд ли я похорошела за последние пару месяцев. Но зачем Тапело это сказала? Что я выгляжу жутко. Паршиво. Убито. Ее последнее слово. Конечно, я выгляжу жутко. И да — убито. Господи. Эти проклятые зеркала… надеюсь, они никогда не поправятся. Никогда.

По лондонской окружной. Вокруг города, по широкой орбите. Здесь машин больше, и надо быть осторожнее. Хотя тут стоят ограничители скорости и полицейские патрулируют автостраду, вокруг хватает придурков. Это либо отчаянные трудоголики, которые, несмотря ни на что, продолжают работать — даже притом, что уровень шума повышается с каждым днем. Либо пропащие люди, которым уже все равно. В нас уже чуть не въехали пару раз. Было по-настоящему страшно. И все бы ничего, но Павлин, похоже, уже на пределе. И он не дает никому сесть за руль. Пытается что-то себе доказать; не желает смириться с тем, что болезнь побеждает, что ему стало хуже, что он теряет контроль.

Бежать уже некуда. Болезнь пожирает весь мир и когда-нибудь доберется и до тебя…

Хендерсон сидит впереди. Она какая-то необычно тихая. Я знаю: она беспокоится.

Девочка, Тапело, сидит со мной, сзади.

На самом деле мы не то чтобы пришли к соглашению. Ну, что Тапело поедет с нами. «Она может нам пригодиться». Слова Павлина. А Хендерсон только кивнула, и мы все вчетвером вышли из той забегаловки и уселись в машину. У меня было чувство, что все, что со мной происходит, происходит само по себе, а меня просто тянет за происходящим. Эти события — они от меня не зависят, но если бы мне удалось ухватиться за них, если бы я поняла их смысл, если бы я сумела что-то из них сотворить, если бы…

Мы едем.

Тапело читает книжку. Эдгар Аллан По, издание в мягкой обложке. «Гротески и арабески».

Я помню, она говорила, что учится в колледже. Надо думать, она его бросила. Она бросила все: и семью, и друзей. Ведь наверняка у нее есть семья. Мама, папа. Может быть, и бойфренд, но она бросила все.

Это поспешное, опрометчивое решение.

Бросить все. Освободиться.

Я даже представить себе не могу, каково этим людям, у которых иммунитет к болезни. Я раньше таких не встречала. Я знаю, что их очень мало и им сейчас нелегко. За ними охотятся, их убивают. Известен один жуткий случай, когда мужчину нашли с перерезанным горлом — у него высосали всю кровь. Помню, у нас в журнале была статья об этих людях. Каждую неделю они должны появляться в больнице, к которой прикреплены, чтобы сдать кровь. У них в крови есть какой-то гормон, на основе которого делается «Просвет». Говорят, что одна капля такой гормональной вытяжки подавляет больше миллиона искаженных сигналов.

Тапело сняла свой шарф. Теперь она уже не напрягается так, как раньше. Она стала спокойнее. И как будто замкнулась в себе. Совершенно самодостаточный человек, который живет в своем собственном мире. Может быть, мы все такие — теперь. Мы все движемся сквозь этот шум, ограниченные собственным существом. Наша плоть, волоски на коже, наше тесное маленькое пространство; мы боимся касаться друг друга, боимся слов, сказанных невпопад и не к месту, боимся внезапных порывов, потому что мы не решаемся доверять даже себе.

И все же…

И все же какая-то связь существует. Я постоянно ловлю себя на мысли о крови Тапело, об этой живительной вытяжке из ее тела. Которую потом разводят, выпаривают, измельчают в порошок, подкрашивают, засыпают в капсулы. Или закачивают в шприцы — в жидком виде. Загружают в контейнеры, развозят по всей стране, и люди принимают лекарство, и кто знает, откуда берутся все эти капельки и где они завершают свой путь. Может быть, в моей утренней порции препарата была и частичка Тапело.

Самая ценная составляющая.

А потом я вспоминаю Анджелу. Все эти таблетки, инъекции, как препарат течет в трубке капельницы — словно в замедленной съемке. Жидкость в ее барокамере. Постоянный приток препарата, чтобы дать ей отсрочку.

Затуманенное сознание.