Дитя общины - Нушич Бранислав. Страница 4

– Пауна, а Пауна!

– Чего тебе?

– Слышала, что говорят про Аникиного младенца?

– Нет!

– На попа, говорят, похож.

– Что ты, не бери греха на душу!

– Ей-богу! Говорят, вылитый батюшка, надень на него епитрахиль – и хоть сейчас на службу!

Так, скажем, Станойка разговаривает с Пауной, а Стамена кричит Живке со стога сена, и разносится ее голос по всему лугу, до самой дороги.

– Живка, эй, Живка-а! Слышала-а? Ребенок-то у Аники похож на старосту-у!

– А мне говорили-и, – отвечает ей Живка с дороги, – на лавочника-а!

И так во весь голос на все село кричат да перекликаются бабы. Сперва ни одна из них не хотела заходить к Анике. Мало того, отворачивались, проходя мимо ее дома, а потом одна за другой стали навещать сиротку, вроде бы с подарками, – дело-то богоугодное! – а в сущности только за тем, чтобы собственными глазами убедиться, на кого дитя похоже. И раз от разу подробностей становилось больше, прямо чудеса рассказывали.

В конце концов, бабы как бабы, мало им, что осрамили батюшку, старосту, лавочника и еще кой-кого, всякая из них примечала у младенца и какую-нибудь мужнину черту и, воротившись, налетала на беднягу. Стана, к примеру, встретила своего грешного Ивко еще у калитки.

– Постой-ка, Ивко, – говорит она ему, – а ну, посмотри мне в глаза!

– Ты что, сбесилась? – удивляется Ивко.

– Как видишь, нет, А почему у тебя глаза, как у того…

– У кого это?

– У ребенка Аникиного!

Ивко показывает кулак, чтобы Стана сразу поняла, как он ненавидит объяснения, она и замолчит. Так поступил Ивко, а про Радована Кнежевича говорят, что он шмякнул жену по носу, когда она ему сказала, что у младенца нос в точности такой, как у него; Спаса же Видкович, рассказывают, колотил свою жену кулаками по спине, хотя она ему не говорила, что у них с младенцем есть сходство со спины, а лишь намекнула, что у младенца губы похожи на мужнины.

Мало-помалу бабы перессорились и между собой: «Это ты мне сказала!» А та ей: «Нет, это ты мне сказала…» И пошли ругаться, плеваться да за косы друг дружку хватать.

И началось в селе сплошное безобразие. Если бы одни бабы ругались, это еще полбеды, мужики все перессорились.

Первыми, говорят, поссорились староста и писарь. Сразу после того разговора, когда Радое Убогий сказал писарю, что староста во время церковной службы был у Аники, писарь упрекнул старосту:

– Что же ты, староста, делаешь?

– А что такое?

– Вместо того чтоб в церковь идти, ты к Анике… Смотри, сраму не оберешься. Не дай бог, уездный начальник прознает, ведь чем чиновник важнее, тем он лучше слышит.

– Что ты мне такое говоришь! – притворно возмутился староста.

– А то, что слышишь! – ответствовал писарь.

Этот разговор у них был давно, а теперь, когда все выплыло наружу, они схватились не на шутку.

– Говорил я тебе, староста, что в свое время это себя окажет.

– Что окажет? – удивился староста.

– Безобразие твое! – сказал писарь.

– Нету тут никакого безобразия! Я эту Анику, можно сказать, знать не знаю. Покойного Алемпия помню, сажал его в кутузку раза два-три, а о ней понятия не имею.

– Рассказывай кому другому! Ты мне глаза не замазывай. Я твои делишки знаю.

– А я твои! – заорал староста.

– Ну, коли знаешь, – вспылил писарь, – то вот мы ими и займемся, ты моими делишками, я – твоими, а там что бог даст!

После этого староста с писарем совсем перестали разговаривать, будто и знакомы никогда не были.

Поссорился староста и с лавочником Йовой. Спрашивает он его как-то:

– Ты Анике в долг товары давал?

– Давал, – отвечает Йова.

– А в книгу ее долг записывал?

– Нет, – говорит Йова.

– Еще бы! Ты ей долг в другое место записывал, куда порядочному торговцу записывать долги не положено. Полюбуйся теперь, что из твоей записи родилось. Ступай за своим ребенком!

– А при чем тут я? – возмущается лавочник.

– А кто же еще? Сам признаешься, что давал ей так… в долг!…

– Давал, но я это… Просто у меня доброе сердце.

– Раз у тебя доброе сердце – вот и бери ребенка. Твой он!

– Знаешь что, староста, – не вытерпел и лавочник, – если на то пошло, отец ребенка известен. Твоя власть посильнее моего кредита.

– Чтоб я больше этого не слышал! – взорвался староста.

– И не услышишь, я это уездному начальнику на следствии скажу! – кричал лавочник. Староста не остался в долгу и выругал его словами, какими, по известному национальному обычаю, начальство обкладывает граждан.

С того времени лавочник со старостой не то что не разговаривали, не здоровались даже. Прослышав об этом, батюшка стал на сторону старосты и тоже поссорился с лавочником, а днем позже вспыхнула ссора между попом и старостой. И ссора эта была весьма нешуточная.

Пришел староста к батюшке и начал разговор спокойно, по-дружески:

– Пришел я к тебе, батюшка, посоветоваться: как быть с этим?

– С чем?

– С безобразием, что творится в селе.

– А какое мне до этого дело? Эта забота не моя, а твоя. Пусть у каждого голова за себя болит!

– Как это? – рассвирепел староста.

– Да так, брат, это дело общины. Если б, скажем, колокол упал с колокольни, тогда другой разговор, а раз дитя завелось в общине, пусть община и ломает себе голову, что с ним делать.

– Оно, конечно, верно… ничего не скажешь, – лукаво согласился староста, – но только вроде бы и церковь была в этом замешана.

– Какая церковь, в чем замешана?

– Не прикидывайся дурачком, поп! – открыл свои карты староста. – Покойный Алемпий еще в могиле не остыл, а ты уж начал бегать к Анике.

У батюшки глаза полезли на лоб, борода затряслась.

– И это говоришь мне ты? Ты? Все село знает, кто был у Аники, пока я в воскресенье службу служил. И не стыдно: начальник, власть, можно сказать, богом поставленная, а в церковь никогда не заглядываешь.

– Чего ж мне заглядывать, если ты за меня богу молишься!

– Где мне за тебя молиться? У тебя, староста, грехов столько, что десять архиереев и три патриарха их не замолят!

– Тут, поп, причина другая – у тебя самого грехов предостаточно. Тебе ли молиться богу за меня, когда я сам видел, как ты на страстной неделе грыз шкварки!

– А хоть бы и ел… шкварки-то мои, зато я государственную казну не обгрызаю, как некоторые!

У старосты заиграли мышцы, и он покрепче ухватил палку, которую держал в руке, но совладал с собой и только сказал:

– Ладно, поп, дай нам бог обоим долгой жизни и здоровья, авось увижу, как тебя расстригать будут.

– Не знаю, на свете всякое бывает, но что я увижу тебя в кандалах, это я знаю так же твердо, как «Отче наш».

Так два лучших друга, батюшка и староста, расстались, поссорившись насмерть.

С той поры батюшка не произносит в церкви никаких проповедей, да и вообще его почти не видно, из церкви прямо домой, и больше никуда ни шагу. Лавочник Йова тоже из лавки не выходит. Староста больше не заглядывает в кабак, а писарь из кабака носу не кажет.

Радое Убогий теперь совсем прилепился к писарю, все шепчется с ним и платит за выпивку.

Вот так перессорилось все село, лучшие друзья расстались. И из-за чего, казалось бы? Да не из-за чего. Из-за такого пустяка, как несколько фунтов мяса.