Снежная смерть - Обер Брижит. Страница 61
А может, и вправду не люди. Как знать?
— Лорье явно плох, — замечает дядя.
— Ян стрелял в него сверху. В ноги, в спину… Думаю, что если помощь еще задержится…
Она не договаривает фразу.
— А он, там, у него нога в клочья… Надо наложить жгут, — тихо говорит дядя.
Я понимаю, что он имеет в виду Бернара.
— Я прошла курсы оказания первой помоши, — отвечает Иветт, — я им займусь.
— Но вы тоже ранены!
— Ерунда, ничего серьезного. Просто большой палец сломан, по-моему, на левой руке, — уточняет она. — Я уже ломала его в пятьдесят шестом, когда собирала грибы.
— Такое впечатление, что вы подорвались на мине! — возражает дядя.
— У нас в семье все крепкие, за меня не бойтесь. Со мной все проще, чем в тот раз.
Да, в тот раз был перелом черепа.
Благотворное тепло от куртки распространяется по венам, от него оживает боль в плече, пульсирующая, острая. Кончики пальцев горят, как в огне. Но я уже меньше дрожу. Я представляю, как те двое, наверху, готовятся встретить нас ружейным огнем. О, чудо, мой блокнот запутался в пледе, а ручка по-прежнему висит на шнурке на шее.
«Они тебя ждут, будь начеку. Ян говорил о снегокатах. Взять один, поехать за подмогой».
Протягиваю листок, Иветт берет его и читает.
— Элиз права. Кристиан ранен, Летиция убежать не может. Лучше вам пойти за подмогой.
— Где снегокаты?
— Возле гаража. Метрах в тридцати, надо подняться до откоса и повернуть налево. Но вам придется пройти через открытое пространство.
— Выбора у меня нет, — говорит дядя.
Он нагибается, целует меня в макушку, склоняется над Жюстиной, потом прощается с Иветт.
— Мужайтесь! — говорит он нам, а потом добавляет: — Прости меня, Элиз.
Я еще не осмыслила его слова, а он уже уходит.
И снова ожидание, снова желудок сжимается от страха, сердце колотится. Иветт суетится вокруг Бернара, а тот напевает «Здравствуй, Дедушка Мороз».
Я медленно считаю до двадцати.
Автоматная очередь. Тишина. Новая, длинная очередь. Тишина.
Тишина.
Потом радостный вопль Летиции. Торжествующий. Варварский.
Это невозможно.
Невозможно.
— Зачем Ян надел маску на лицо? — спрашивает Бернар. — Думаю, завтра будет хорошая погода. А мне можно будет сделать пластмассовую ногу? Мне нравятся ноги, как у мамы.
Никто ему не отвечает. Он начинает стонать. Я безнадежно вслушиваюсь в тишину. Иветт кладет мне руку на плечо. Слышу ее прерывистое дыхание.
— Пойду посмотрю, — говорит она дрожащим голосом
«Нет. Слишком опасно».
— Если он ранен, надо, чтобы за помощью отправился кто-то другой. Иначе мы все погибнем.
— Ты не моя мать! — кричит Бернар. — Иисус умер за наши грехи.
— Пойду, — опять говорит Иветт.
Она уже ушла. Я и пальцем пошевелить не успела.
Я знаю, что дяди больше нет. Я знаю это так же точно, как если бы мне вырезали это на коже.
Я не плачу. У меня больше нет слез. Я опустошена. Полностью опустошена.
Я жду очереди, которая сразит Иветт. Иветт, с ее сломанным пальцем, петляет между деревьями, как десантник. Это смешно.
Очередь. Трескучая. Такая знакомая. Сердце на мгновение останавливается. Новая очередь, уже длиннее.
— Завтра будет хорошая погода, — говорит Бернар. — Вода для душа должна быть нагрета до тридцати девяти градусов.
Шум мотора.
Шум мотора!
Спасибо! Спасибо!
Снегокат удаляется. Сколько нужно времени, чтобы добраться до деревни? Четверть часа? А чтобы вернуться с подкреплением? Полчаса?
Гроза ушла в соседнюю долину, ее грохот звучит как под сурдинку. Я мысленно считаю секунды, я сбиваюсь, я так устала. Ой! Светлячок, нет, не здесь, слишком холодно, наверное, я на секунды задремываю, нельзя…
Легкое скольжение.
Что, мне это показалось? Вслушиваюсь до боли в ушах.
Ничего. Наверное, просто от страха.
— Почему она прячется за деревом? — вдруг спрашивает Бернар.
Последний подскок сердца перед апоплексическим ударом. Потом:
— Ку-ку, кретины! — восклицает Летиция.
Невозможно! Как она смогла сюда спуститься?
— Помните, какую штуку смастерил мне Ян? — говорит она, словно подслушав мои мысли. — что-то вроде санок с лыжами, с ручным управлением. Ну вот, она классно ездит! Можно одной рукой вести, а другой держать ствол. Черт! — вдруг вскрикивает она. — Ян! Мамаша Ачуель! Мерканти!
Потом берет себя в руки:
— Что тут произошло? Я слышала столько выстрелов…
Я начинаю писать, все равно, что:
«Ян их убил…»
— Сволочь! — ахает она. — Вечно говорил нам о групповом сознании, сила в единстве, «каждый из нас — это луч судьбоносной звезды», можешь себе представить!
«Иветт пошла за подмогой».
— А мне-то что до этого? Я лично никого не убивала. Или… может, в приступе бреда? Я забыла. Я провела четыре года в психушке. У меня во-от такая толстенная история болезни! Я много чего делаю и забываю. Не потому, что я такая дрянь, а потому, что я сумасшедшая. Что, разве сумасшедшим быть запрещено?
«Запрещено убивать невинных».
— Невинность — это устаревшая концепция, — парирует она. — Концепция слабых. Я эту невинность каждый день на завтрак ем. Искусство никогда не бывает невинным. Искусство — это вина в чистом виде.
«В чем ты виновата?»
— В том, что страдаю, — грустно отвечает Летиция. — Если бы мне было наплевать, что отец меня не любит, я бы его не убила. Я слишком чувствительная, — заключает она. — Не такая, как вы. Я знала, что мы правильно сделали, когда выбрали вас героиней, — добавляет она. — Вы непотопляемы! Какое у вас последнее желание?
«Выжить».
У Летиции вырывается невеселый смешок.
— Валяйте, задавайте мне вопросы, если у вас есть. Знаете, последний разговор между злым и добрым, прежде чем злой выстрелит.
Ей хочется говорить. Она разочарована, что не стала звездой. Она знает, что настал ее звездный час, и он будет недолгим. Она играет одновременно в Пассионарию и в Бонни, но без Клайда.
«Зачем Вероник пришла в ГЦОРВИ?»
— Чтобы шантажировать Яна, Пайо правильно угадал. Она узнала в нем одного из пациентов психиатрического отделения, одно из лучших произведений психодраматической мастерской. Она знала, что он не может быть воспитателем.
«Как все встретились?»
— Через журнал. Однажды проводили коллоквиум на тему «Детектив, кожа и искусство». Там мы и познакомились. Очень захватывающе. Мы быстро подружились. Было столько общих интересов. И потом, на этом коллоквиуме мы узнали и о вашем существовании. Б*А* вела одну дискуссию. «Женское тело и самосознание при травматических состояниях». Конечно, речь зашла о вас. Это нас поразило. Ваше тело воплощает в себе то состояние заточения, которое навязывают нашим душам. И когда этот текст по ошибке пришел на электронный адрес журнала, мы увидели в этом нечто большее, чем просто совпадение. Ян сказал нам, что в слове «инвалид» слог «лид» — это от «лидера», мы способны стать лидерами в осуществлении перемен, изменить существующий порядок вещей. А вы стали бы символом. Здоровый дух в больном теле. Подверженном всем тяготам существования. Мы описали бы вашу жизнь, сделали бы из вас всемирную звезду! Мы все поехали бы на Каннский фестиваль!
Ее жалкий бред действует мне на нервы. Как же такие опасные люди могут одновременно быть такими гротескными? Как же эта девочка-подросток смогла убить моего дядю, испытав при этом не больше эмоций, чем если бы она раздавила таракана? Неужели пустота — это прелюдия к моральной тупости?
— Самое смешное, — продолжает она, — что во время этого коллоквиума проходила выставка работ Жюстины. Ее этюдов на тему «звукового диссонанса душ». Я была просто потрясена, когда она сюда приехала! К счастью, риска, что она нас узнает, не было.
Увы! Тогда бы их дьявольский план сорвался, и столько людей остались бы в живых.
Она кашляет. Садисты-убийцы кашляют, чихают, смеются или плачут. Мне кажется нечестным, что внешне они человекообразны, что мы считаем их себе подобными. Конечно, все мы — лишь мешки кожи, наполненные плотью и костями, с одинаковыми отверстиями, и в наших черепах скрыт компьютер, который позволяет нам думать. Но только у них он заражен вирусом разрушения. Без сожаления, без отдыха, без ремиссии.