В неизведанные края - Обручев Сергей Владимирович. Страница 42

Уезжая, эвены поразили нас проявлением своей образованности: когда я фотографировал их во время посадки на оленей, один из них стал кричать: «Аракай!» – оказалось, что это искаженное слово «карточка». Они уже слышали об этом изобретении и даже, по-видимому, видели чьи-то карточки. Олени шарахались и храпели и, когда эвены вскочили на них, помчались быстрой иноходью, разбрасывая глубокий снег.

На другой день мы передвигаемся ближе к стану эвенов. На полдороге они выходят нам навстречу.

Хотя Омолон был уже как будто близко, в палатке рабочих вновь и вновь дебатируется вопрос о том, хорошо ли мы делаем, что идем на Омолон, не застрянем ли мы там и не будем ли «куковать на Омолоне». Михаил Перетолчин уговаривает меня: лучше выйти на морское побережье к Гижиге, и, когда я говорю, что до Гижиги дальше, чем до Омолона, он уверяет, что напротив: «Гижига близко, я уж знаю, как мне не знать?»

Весело и бодро мы двигаемся дальше. Теперь уже нет никаких сомнений, что так или иначе на Омолон мы попадем, и нет тяжких колебаний в выборе пути. Мы оставляем широкую долину Коркодона, уходящую далеко на юг, и поднимаемся на восток по Русской реке, углубляясь в высокую цепь гор, отходящую от главного Охотского водораздела – хребта Гыдан – и тянущуюся далеко на север.

Новый проводник оказывается очень мало полезным: он не умеет выбирать дороги для большого оленного каравана. На второй день Бека решает его отослать обратно.

На Русской реке скоро появляются тарыны, занимающие почти все дно долины, а на склонах – остатки ледниковых морен и «бараньих лбов». Километрах в пятидесяти от устья долина реки сразу расширяется и на юг открываются высокие горы Иняга. Все долины, идущие из этих гор, загромождены моренами, и вдоль склонов тянутся также ряды морен. Мы останавливаемся на ночлег у подножия холмов на опушке редкого леса с кривыми стволами.

На следующий день приходится выяснять, куда же идти. По словам отпущенного нами проводника, чтобы сократить путь, надо, не доходя истоков реки, перевалить через холмы правого берега. И вот Кука внезапно свертывает к цепи холмов и заставляет весь караван подняться по ближайшей лощине. Но с перевала приходится спускаться обратно, к той же Русской реке, повернувшей немного к востоку. Все смеются над Кукой, потому что он проворонил настоящий поворот, который сокращает расстояние, и заставил нас напрасно взбираться на холмы.

Но мы так и не смогли точно установить, где находится истинный перевал между бассейнами Коркодона и Омолона. Широкая ледниковая долина переходит совершенно незаметно в другую, спускающуюся уже к Омолону; здесь течет речка, также называющаяся Русской рекой. С юга все время тянется непрерывная высокая стена гор Иняга, а на севере сквозь туман и снег проглядывают такие же крутые склоны гор Молькаты.

Огромная долина шириной до пяти километров, по которой мы переваливаем, была когда-то проложена большим ледником. Ледник этот шел откуда-то с востока, с существовавших тогда плоскогорий, переходил через Омолон и переваливал на запад в долину Коркодона.

Несмотря на то что почти все время идет снег и пасмурно, блеск снежных равнин, не смягченный лесом, который кончается уже на высоте 800 метров, совершенно нестерпим. Все мои спутники давно уже надели снеговые очки, опасаясь снеговой слепоты. Я долго храбрился – сквозь очки смотреть неприятно, они запотевают, и их приходится протирать, – но в конце концов у меня заболели глаза, и я с трудом мог глядеть. Среди эвенов и якутов теперь уже широко распространены очки с темными стеклами. Те, кто их еще не имеет, носят или особый козырек, сделанный из длинной шерсти, или примитивные северные снеговые очки – дощечку с узкими щелками.

2 апреля мы спускаемся с перевала в более низкие области. Долина Русской реки перегорожена высоким моренным валом, и ниже его лежит громадный тарын. Над тарыном, на склоне горы, острые глаза Куки разглядели чум и оленьи стада. Решено остановиться выше тарына, который представляет большие трудности для перехода, и расспросить жителей этого чума о дальнейшей дороге.

Бека, наш дипломатический посол, отправляется для переговоров. Но тут не нужно было уговаривать: жители чума немедленно приезжают сами. Это эвены и коряки, работники богатого оленевода коряка Каменкина, которые пасут одно из его стад. Один из коряков оказался чрезвычайно бойким. Он немедленно садится у нас в палатке, начинает поедать все, что стоит на столе, и просит:

– Господин, дай маленький.

Это значило, что ему надо дать маленький стаканчик водки. Он говорит очень много, энергично жестикулируя, стараясь убедить в превосходных качествах оленя, которого он собирается продать нам, и в том, что он может хорошо вести нас по Омолону.

Здешние коряки и эвены уже нередко выходят на Охотское побережье, посещают русские фактории. Мы покупаем у них одного оленя и договариваемся, что они поведут нас вниз по Омолону, который, оказывается, совсем близко, тотчас за тарыном и ближайшим лесом.

Но эвен не сулит нам ничего хорошего на этом пути. Он говорит, что снег на Омолоне во многих местах настолько глубок, что кочевки эвенов не могли пройти вниз по реке.

Разбитной эвен вместе со своим товарищем коряком является на следующее утро для того, чтобы вести нас вниз по Омолону. Коряк пришел на широчайших лыжах, даже более широких, чем мои, – каждая была шириной в тридцать пять сантиметров, и так как коряк ходил, несколько раздвинув ноги, то захватывал полосу шириной до метра. Эвен приехал на коряцких нартах.

Приморские коряцкие легковые нарты резко отличаются от тех эвенских и якутских, которые мы видели до этих пор внутри страны. Это очень легкое сооружение; копылья сделаны из приморской кривой березы и представляют ряд дуг, упирающихся в полозья, – нечто вроде шпангоутов лодки. На нарту может сесть только один человек; она узкая и легкая, очень удобна для быстрой езды, но непригодна для перевозки грузов. Олени здесь меньше эвенских, сухопарые и почти черные.

Тотчас ниже стана лежит большой тарын, его поверхность совершенно гладкая, и он доставляет нашим оленям очень много неприятностей. Они не могут идти по этой гладкой ледяной поверхности, так что многие нарты приходится отпрячь и передвигать силами людей. Когда связка вступает на лед, ямщик старается тащить ее бегом, не давая останавливаться, потому что сдвинуть с места тяжелую нарту на льду олени уже не смогут. Если несколько оленей падают, ямщик не обращает на них внимания, и связка тащит оленей, лежащих на льду в самых живописных позах: на спине, на боку, с болтающимися кверху ногами. Только если падает большая часть оленей, по необходимости приходится останавливаться и разделять связку на части.

Низовья Русской реки ниже и выше тарына заросли превосходным лесом. Наши рабочие смотрят на деревья с вожделением: это строевой лес, из которого можно построить лодку для сплава. Все начинают смеяться над Березкиным, пугавшим нас полным отсутствием леса в верховьях Омолона.

Мы едем вниз вдоль реки по широкому кунтуку. Эвен как проводник мало полезен. Его легкие сани не могут проложить пути для нашего каравана: снег здесь действительно глубок и сверху покрыт очень твердым слоем наста. Первая же нарта разбивает наст и глубоко проваливается в рыхлый снег. При виде этого наста лица наших якутов делаются все мрачнее: они представляли себе, как вечером тяжело будет оленям разбивать своими нежными копытами этот крепкий панцирь, чтобы выкопать из-под него мох.

Временами мы выходим на самый Омолон. Здесь другие трудности. На этой реке еще больше полыней, чем на Коркодоне; они тянутся иногда на километр и больше, и надо осторожно выбирать путь, чтобы внезапно не провалиться в какую-нибудь полынью, только слегка прикрытую снегом. Эвен, конечно, не умеет выбирать дорогу, потому что на его легкой нарте можно проехать всюду, и Куке приходится останавливать караван, идти вперед и пробовать твердость наста. Передняя нарта теперь запряжена двумя парами оленей: одной не под силу пробивать дорогу. Некоторые полыньи приходится переходить по узким ледяным мосткам с нагроможденным на них снегом, иногда эти мостки проваливаются под тяжелыми нартами.