Лучше для мужчины нет - О'Фаррелл Джон. Страница 35

Для Катерины эта ночь не отличалась от остальных, но для меня привычный распорядок рухнул. Я чувствовал разочарование и отупение, словно весь вечер бросал монетки в игральный автомат, продулся в пух и прах и ушел с пустыми карманами, недоумевая, откуда такая опустошенность в душе. Я лег спать и, в последний раз бросив взгляд на фотографию Катерины с детьми, которую недавно пристроил рядом с кроватью, выключил свет.

Я лежал в постели и силился сообразить, как клятвенное обещание быть дома пораньше обернулось покаянным письмом с рожицей.

Мои соседи в чем-то сродни компьютерной игре – пока не сотрешь ее, устоять невозможно. Обретя решимость прекратить впустую растрачивать время, я недавно уничтожил на своем компьютере и «Сапера», и «Тетрис», и «Пасьянс» – безжалостно стер все до единой игры. И теперь тратил в два раза больше времени, снова загружая игры, а потом стирая их. Ну почему я такой слабовольный? Почему не могу устоять перед искушением, почему вечно отвлекаюсь на бездумные занятия? И почему, играя в «Сапера», я неизменно подрываюсь в самом конце?

Я чувствовал себя мужчиной, у которого роман на стороне; в моем случае роман был не с юной девушкой, а с юной версией себя самого. Подобно тому, как некоторые мужчины вскоре после свадьбы начинают встречаться с прежними подружками, я встречался с двадцатилетним Майклом Адамсом. Он позволил мне ощутить себя молодым, он понимал все мои проблемы. И у нас все еще было много общего, мы по-прежнему любили одинаковые вещи. И лишь когда я упоминал жену и детей, юный Майк Адамс напрягался и злился. Он не хотел о них ничего знать, он втайне надеялся, что занимает главное место в моей жизни, что именно с ним я связываю свое будущее. И как это водится с любовными приключениями, невинная интрижка переросла в надрывный роман. Я бы и рад покончить с ним, но слишком уж глубоко в нем завяз. Я пытался внушить безответственной и беззаботной версии самого себя: «Давай останемся друзьями», твердил ему: «Давай встречаться пореже», – но он не желал отпускать меня на свободу. Я говорил ему, что с нежностью вспоминаю наши встречи, что вместе с юным Майклом сам становлюсь беззаботней, но чувство вины гложет меня все сильнее, и я больше не могу жить в атмосфере умолчания и вранья…

Я выбрался из постели и включил свет. И принялся писать: о том, как я много лет обманывал Катерину; о том, что ощущал себя непричастным, когда рождались дети; о том, что чувствовал себя лишним, без спросу вмешиваясь в любовный роман между Катериной и детьми. Поначалу в этих записях я обращался к самому себе, но чем дольше писал, тем сильнее хотелось с кем-то поделиться. И моя исповедь превратилась в длинное письмо к отцу. Я никогда не обсуждал с отцом личные вопросы; не такие у нас с ним отношения. Но я ни с кем ничего не обсуждал. По крайней мере, отец в любом случае окажется на моей стороне. Когда у тебя любовная связь, то лучше всего обсудить ее с тем, кто и сам не безгрешен.

Я вспомнил те дни, когда мама с отцом расстались. Поскольку тогда я был совсем маленьким, то, наверное, большую часть событий воссоздал у себя в голове, восстановил память, так сказать, цифровым способом. Как бы ни было, в мозгу ярко запечатлелась картина: мама и папа кричат друг на друга, а затем папа прыгает в машину и уносится прочь, задев за столбик ворот. О годах, последовавших за разводом, у меня сохранились более четкие воспоминания: родители с ледяными лицами передают меня из рук в руки, словно шпиона на границе Западной и Восточной Германии. Многие годы я проводил будние дни с матерью, а выходные – с отцом, играя на пианино и убивая время в бездушной холостяцкой берлоге. И вот, повзрослев, я воспроизвел эту двойную жизнь.

Мама твердила, что желает только одного – чтобы я был счастлив, – и неизменно заливалась слезами, которые не слишком приближали меня к счастью. Через пару лет мама завела особого друга, которого звали Кит. Это был приходяще-ночлежный друг. У мамы с Китом были странные отношения. В сумерках они гуляли по саду, и Кит делал вид, будто интересуется мамиными цветочками. А потом мама готовила еду, Кит ел и оставался на ночь. Меня же больше всего интересовало: носит ли он и под пижамой свой дурацкий шейный платок. Они в одно и то же время отправлялись спать, через двадцать минут вставали и шли в туалет. В туалет они ходили часто. Я лежал в кровати и слушал, как топают по лестничной площадке и раз за разом спускают воду. Я спрашивал себя: может, у Кита в доме нет туалета, и, оставаясь у нас, он оттягивается по максимуму?

Лишь много позже я понял, чем они там занимаются, и меня ужаснула сама мысль о том, что моя мать увлекается сексом. Когда же мне объяснили, что родители должны были вступить в половое сношение, чтобы меня зачать, я испытал глубочайшее отвращение.

– Но тогда бы тебя не было на свете, – сказал мой друг.

– Ну и отлично. Все лучше, чем это .

Через год-другой воду в туалете стали спускать реже, но шум бачка сменился криками. Меня всегда рано укладывали спать – мама с Китом не могли дождаться, когда останутся вдвоем и смогут всласть полаяться.

В восемь лет я не отдавал себе отчета, что очередной цикл криков и слез отражается на моей психике, но, наверное, нельзя назвать нормальным поведение, когда встаешь на край кровати и мочишься на стену. Не знаю, что на меня тогда нашло: туалет-то был теперь свободен. Мама приглашала строителей, водопроводчиков и штукатуров, но никто не мог понять, почему отходят обои, осыпается штукатурка и гниет ковер. Помню, как я боялся, что кто-нибудь догадается об истинной причине. Боялся, что Главный Строитель втянет воздух и покачает головой:

– Ну, дорогуша. Это не древесные жучки и не трещина в паровом котле. Нет, это классический случай подсознательного крика о помощи. Ваш восьмилетний сын травмирован разводом родителей. Я мог бы прислать свою старуху присмотреть за ним, но вообще-то вам лучше найти нормального детского психолога.

Обо всем этом я решил не писать отцу; не хотел, чтобы он подумал, будто я пытаюсь вызвать у него чувство вины за то, что он ушел от нас. Хотя я чертовски надеялся, что отец почувствует себя виноватым. Было время, когда я ненавидел его за то, что он бросил маму, но теперь мое мнение о людях больше не основывается на мнении мамы.

В конце концов, Кит нашел себе другой туалет, где можно спускать воду. И долгие годы мама не позволяла себе новых романов. Ее мужчиной стал я – именно я наполнял бензобак, когда мы останавливались на заправке. По выходным я послушно играл роль суррогатного мужа: ходил с ней по магазинам, пожимал плечами, когда мама выскакивала из примерочных в неизменно уродливых платьях. Мне пришлось быстро взрослеть; отчасти, быть может, поэтому я так стремлюсь вернуться в детство после своего тридцатилетия. Но в один прекрасный день я покинул родной дом и поступил в колледж, а мама познакомилась с человеком из Северной Ирландии и вышла за него замуж. Думаю, последний год жизни она была счастлива. Мама пригласила меня на свадьбу, заметив, что, наверное, я захочу познакомиться с ее мужем – очень предупредительно с ее стороны. Не могу сказать, что меня слишком интересовал ее избранник; он крепко жал мне руку, многозначительно заглядывал в глаза и поминутно произносил мое имя. Но мое равнодушие не помешало маме переехать в Белфаст. Жаль, что я так и не собрался съездить к ней в гости. А спустя полгода после переезда мама шла по центру города, и ее сбила машина. Вот так. Теперь на ее месте – пустота. Хожу ли я по магазину, сижу на стуле, или стою в очереди на автобус – эта пустота в форме человеческого тела всегда со мной. Ведь на месте этой пустоты могла бы находиться мама, если бы в тот день она не вышла на дорогу.

Считается, что рассказывая другим о смерти дорогого человека, легче переносишь утрату. Но только не в моем случае. Когда я рассказывал друзьям по колледжу, что моя мать погибла в Белфасте, все неизменно спрашивали:

– От взрыва?

Я продолжал скорбно смотреть в землю и объяснял: