Дело Локвудов - О'Хара Джон. Страница 14

— Ты приехал сюда из Нью-Йорка, Эндрю. Тебе еще пало знакома жизнь маленького городка.

— Однако мне здесь нравится.

— Да, но ты не знал, например, что когда моя мать вышла замуж за моего отца и переехала жить сюда, то городские жители считали ее выскочкой, потому что она разговаривала только по-английски.

— Как это понимать, сэр?

— Она была родом из Рихтервилла, всего в десяти милях отсюда, и, кроме английского языка, знала еще немецкий. Но отец плохо понимал этот язык, поэтому она и разговаривала только по-английски. А горожанам это не нравилось. Они обращались к ней по-немецки, а она отвечала им по-английски. Они осуждали ее за все, что бы она ни делала. И знаешь почему?

— Ну, причин может быть много.

— Причина одна. Она была женой Авраама Локвуда, моего отца, который вздумал искать себе невесту в десяти милях отсюда. Теперь история повторяется. Но я рад, что ты за меня заступаешься. Полагаю, что и за миссис Локвуд — тоже.

— Еще как, — ответил Эндрю. — Одному парню даже по морде пришлось дать.

— За что? Он сказал что-нибудь о миссис Локвуд?

— Он взял свои слова обратно.

— Рыцарство — хорошее дело, но побереги себя. Доброй ночи.

— Доброй ночи, сэр.

Джеральдина Локвуд вернулась домой, в свою красную кирпичную коробку, на следующий день к вечеру.

— Ага, затопил камин! Как хорошо, — сказала она, входя в кабинет мужа.

— Это все, что ты можешь мне сказать при встрече?

— Ты хочешь знать, собираюсь ли я тебя поцеловать? Нет, не собираюсь. Я, кажется, простудилась: чихаю от самого Истона. Могла бы отомстить тебе и заразить, но я не такая зловредная. И потом — какое право ты имеешь на поцелуй? Ты вел себя по-хамски, Джордж, и мне это совсем не правится.

— Возможно. Бывает.

— Так вот: мне это не нравится. Да, да, не нравится. А ты даже не извинился.

— Это избавило бы тебя от простуды?

— Не связывай простуду с моими чувствами. Простуда здесь ни при чем. Впрочем, нет. Почему ты послал Эндрю не на «линкольне»?

— Потому что в «пирс-эрроу», как я надеялся, легче простудиться.

— Этого я тебе не прощу, вот увидишь. Припомню все, что было в последние два-три дня. Пойду приму ванну и лягу в постель. И не утруждай себя, не приходи желать мне спокойной ночи.

— Хорошо, Джеральдина. Как тебе будет угодно.

— Где моя почта? Пришли посылки?

— Спроси у Мэй.

Одним из пассажиров вечернего поезда, прибывшего из Филадельфии в конце февраля 1921 года, был Бинг Локвуд, иными словами Джордж Бингхем Локвуд-младший, высокий стройный молодой человек двадцати двух лет. На нем были светло-коричневая шляпа и длинная енотовая шуба. Шуба была расстегнута, и из-под нее виднелся светло-серый английский костюм. Ноги были обуты в черные ботинки с квадратными носами, перетянутые в подъеме черными союзками. Он вышел из пульмановского вагона и, став на носки, посмотрел поверх толпы сначала в одну сторону, потом в другую. На перроне, по бокам от него, стояли великолепный английский вещевой мешок из свиной кожи и не менее великолепная теннисная сумка, тоже из свиной кожи. И одежда и вещи этого человека отвечали последней моде, принятой у студентов-старшекурсников, но держался он сейчас без свойственной этой породе людей развязности.

— Привет, Джорджи. Погостить домой на субботу? — спросил Айк Венер, заведующий багажным отделением.

— Здравствуйте, мистер Венер. Не видели нашего Генри?

— Нет. Но я, правда, не искал его. И машины вашей не видел. Может, еще приедет.

Венер ушел, и скоро Бинг Локвуд остался на перроне один, все время поглядывая на часы. Прошло пять минут.

— Видно, придется тебе поразмять свои длинные ноги, Джорджи, — сказал подошедший опять Венер. — Или позвонить к тебе домой? Пойду позвоню, если хочешь. А ты пока здесь посмотришь.

— Нет, спасибо, мистер Венер. Пожалуй, пойду пешком.

— Может, что неладно, Джорджи? Дома что-нибудь не в порядке? Надеюсь, матери не стало хуже.

— Все хорошо, спасибо. До свидания, мистер Венер.

Бинг Локвуд прошел два квартала на восток, потом — три квартала на юг и оказался у родительского дома. Отворив дверь, он вошел, оставил вещи, шубу и шляпу в холле и направился в кабинет отца.

— Здравствуй, отец.

Джордж Локвуд отложил вечернюю газету в сторону.

— Здравствуй, сын.

— Ну, вот и я.

— Вижу, что ты. Садись, чего стоишь. Не жди, когда тебе скажут, что делать.

Сын сел на стул и закурил.

— Давно ли перестал носить подтяжки? Или в Принстоне другая теперь мода?

— Неужели ты начнешь нашу беседу с того, что станешь критиковать мою одежду? — проворчал Бинг.

— Да с чего ни начни, повод покритиковать тебя найдется. Разве не так?

— Наверно, так. Но не с подтяжек же начинать, черт побери.

— Ладно. Оставим подтяжки. Начнем с твоей манеры разговаривать.

— Ну, извини.

Джордж Локвуд встал, открыл лежавший на письменном столе серебряный портсигар и вынул сигарету. Хотел было закурить, но передумал, взял портсигар в руки, осмотрел со всех сторон и протянул сыну.

— Приятно было получить от тебя этот подарок. А теперь возьми обратно.

— Зачем? Я его выиграл, он тебе понравился, и я был рад сделать тебе подарок.

— Да. Но как ты его выиграл?

— О господи. Это же за теннис.

— Тебя вышвырнули из колледжа за жульничество на экзаменах, и, насколько я знаю, ты жульничаешь во всем.

— На чемпионате по теннису одним обманом победы не добьешься, черт побери. Ты замечал, что на возвышении сидит судья и все видит? Если не хочешь этого портсигара — выкинь его в мусорную корзину. Мне он тоже не нужен.

— Зачем ты вообще приехал домой? Мог бы не ехать, деньги у тебя есть. Ты опозорил семью и еще имеешь наглость разговаривать со мной таким тоном.

— Понятно. Значит, это ты не разрешил Генри встретить меня.

— У Генри сегодня свободный день.

— А сам ты, конечно, не пожелал ехать. Впервые за семь с половиной лет меня никто не встретил.

Джордж Локвуд фыркнул.

— Скажи на милость! Ты, может, думал, что мы в духовым оркестром выйдем тебя встречать?

— Ничего такого я не думал, и ты это знаешь, отец. Я заслужил наказание и, надеюсь, приму его как подобает мужчине. Но насмехаться надо мной, начинать разговор о каких-то подтяжках… Возвращать портсигар… — Голос Бинга дрогнул. — Право, отец…

— Ради бога, без слез. Час от часу не легче. То ругаешься, как извозчик, а то хнычешь, словно девчонка. Хочешь реветь — иди к себе в комнату.

— Больше не заплачу. Я уж говорил тебе по телефону и скажу еще: все отдал бы, если бы мог смыть это пятно. Лучше было завалить экзамен, чем обманывать.

— Или быть уличенным в обмане. Насколько я понимаю, однажды тебе это уже сошло с рук.

Сын в нерешительности помолчал.

— Дважды сходило с рук. Но я жалею, что не отдался на волю судьбы и не провалился.

— Верно. Если бы только провал, куда легче было бы устроить тебя в другое учебное заведение. Даже и обратно в Принстон дорога не была бы закрыта. А сейчас тебя не берут даже в Пенсильванский университет и в Бакнелл.

— Ты что, обращался и в Пенсильванский и в Бакнелл?

— Говорил кое с кем из знакомых. Правда, в Бакнелл можно — только не в этом году, а в следующем. У твоей матери есть родственник, он баптистский священник в Уилкс-Барре.

— Я не хочу ни в Бакнелл, ни в какой другой.

— Ах, у тебя свои планы. Можно спросить какие?

— Я еду в Калифорнию. Буду там работать.

— В каком-нибудь банке, конечно?

— Чего ты добиваешься? Так и норовишь ударить ниже пояса. Нет, не в банке. Отец одного моего товарища по общежитию оказался добрее, чем родной отец. Он берет меня к себе на ранчо. На следующей неделе поеду. Могу уехать и завтра, если уж на то пошло.

— Почему же не уехать? Я не держу тебя.

— Ты и не можешь держать. Надеюсь, мы видимся в последний раз. Прощай, отец!