Свидание в Самарре - О'Хара Джон. Страница 19

И еще были люди. Страшные люди, которым и не нужно было ничего вытворять, чтобы казаться страшными, они и так были хороши. Разумеется, обычно они чего-нибудь вытворяли, но нужды в этом не было. Существовала некая миссис Эмили Шоз, вдова покойного Марка А.Шоза, бывшего мэра Гиббсвилла и агента по продаже недвижимости, которому принадлежит честь застройки района Уэст-парка в Гиббсвилле. Миссис Шоз не принимала участия в деятельности клуба, но была его членом. В летние дни она приезжала в клуб и, сидя в одиночестве всегда на одном и том же месте на террасе, смотрела на играющих в гольф и теннис и купающихся в бассейне. Здесь же на террасе она выпивала бутылочку фруктового лимонада, а вторую просила отнести Уолтеру, ее шоферу-негру. Сидела она так с час, а потом уезжала, отправляясь, по-видимому, на загородную прогулку. В Гиббсвилле все были уверены, что с этим Уолтером у нее роман. Никто ни разу не видел, чтобы она разговаривала с Уолтером, не слышал даже «Доброе утро, Уолтер!», «Доброе утро, миссис Шоз!», но выглядело все явно подозрительно. В распоряжении Уолтера в любой час дня и ночи был закрытый «студебеккер». У него всегда водились деньги, он играл на скачках и считался хорошим клиентом в «Капле росы», где польским и литовским девицам был чужд дух расизма. Джулиан гордился тем, что не позволил миссис Шоз купить «кадиллак». Ей хотелось «кадиллак», или, по крайней мере, она готова была купить его в обмен на некоторое внимание — все очень мило — со стороны Джулиана. Из-за нее одно время Джулиану пришлось туго. Он не мог открыто заявить, что не хочет продать ей машину. И в конце концов решил эту проблему, сказав, что дает всего сто пятьдесят долларов за ее «студебеккер», который она отдавала ему в обмен на «кадиллак», а затем оплачивала разницу в цене между старой и новой машинами. «Студебеккер» в это время стоил в шесть раз дороже, но когда ее и это не смутило, он не поехал к ней демонстрировать автомобиль сам, а послал Луиса, прыщавого кривоногого мойщика машин. Миссис Шоз не стала менять свой «студебеккер» на «кадиллак». Еще был родной племянник Гарри Райли Фрэнк Горман, наглец каких мало. Фрэнк напивался на каждом вечере в ту же минуту, когда его мать отбывала домой. Из-за него она и ездила в клуб на танцы. Он учился в Джорджтауне, ибо его выставили из Форэма и Виллановы, не говоря уж о Лоренсвилле, нью-йоркской военной академии, колледже в Аллентауне и гиббсвиллской средней школе. Долговязый молодой человек, он был одет по последней студенческой моде, дававшей пищу газетным обсуждениям, ездил на спортивном «крайслере», владел енотовой шубой, аденоидами и средним умением играть в баскетбол. Был он крикун, неплохо дрался и принимал приглашения на вечера с таким видом, будто делал одолжение. Он был из тех молодых людей, кто знает свои права. Его дядя втайне ненавидел его и, говоря о нем с чувством, которое по ошибке принимали за горделивое смущение, всегда называл его сумасшедшим. Был еще преподобный мистер Уилк, из-за которого в клубе была облава на основании закона Волстеда [2]. Был Дейв Хартман, который вытирал свою обувь полотенцем для рук, в течение семи лет, по слухам, ни разу не нарушил правила, рекомендующего не давать на чай служащим клуба, и, будучи членом клуба сам, не позволял своей жене и дочерям вступить в него. Дейв был владельцем обувной фабрики, и клуб, по его словам, был ему нужен для деловых связей. А что проку от клуба для Айви и девочек, когда наш дом в Такве? Если бы мы жили в Гиббсвилле, тогда бы я рассуждал по-другому. Джулиан выпил стакан виски с содовой.

Ему хотелось еще и еще вспоминать про страшных людей — все они были членами клуба — и про людей нестрашных, но совершавших страшные поступки, ужасные поступки. Правда, теперь от этих воспоминаний легче не становилось, уверенность в себе не возвращалась. Сначала да, потому что многое из того, что пришло на память, выглядело куда хуже его собственного поступка. Взять, к примеру, Эда Клича. Его шутка могла бы иметь серьезные последствия для такой скромной женщины, как миссис Лош, а мистер Лош решил бы, что его жена сама поощряла Клича. И так далее. Но от перечисления всего, что натворили другие, легче не становится, ибо помнишь об этом только ты. Ведешь счет чужим грехам, сам будучи героем ужасной истории, занимающей твоих друзей и знакомых. Ты же им не скажешь: «А посмотрите на Эда Клича. А как насчет Картера и Китти? Или Китти и Мэри Лу? Чем я хуже миссис Шоз?» Ни Эд Клич, ни Картер, ни Китти, ни Мэри Лу, ни миссис Шоз не имеют никакого отношения к твоему делу. Еще двое молодых людей поздоровались с Джулианом, но эти даже не остановились в надежде, что он пригласит их выпить. И снова ему пришла на ум мысль, которая будоражила его в течение последних полутора лет. Ему уже тридцать лет. Тридцать! Этим ребятам лет по восемнадцать — двадцать. А ему тридцать. «Они и на вечеринку меня не пригласили бы, — размышлял Джулиан, — ибо считают, что раз мне тридцать лет, я слишком стар для них. А если бы я начал танцевать с одной из их девиц, они бы не возмутились, не вмешались, как если бы я был их сверстником, полагая, что я уже старый». Он убеждал себя, ни на минуту не веря собственным словам. Он считал себя таким же молодым, как они, только более возмужалым, ибо у него уже был опыт за плечами, определенное положение. Кому было тридцать, когда он был двадцатилетним юнцом? Когда ему было двадцать, тем, на кого он глядел снизу вверх, теперь сорок. Нет, это не совсем верно. Он выпил еще, говоря себе, что пьет последний стакан. Постой, о чем он думал? А, да. Когда мне было сорок… Чепуха какая-то! Хорошо бы, монсеньор Кридон внял зову естества. Он встал и вышел на террасу.

Стояла славная ночь. (Слово «славный» появилось в его лексиконе после чтения «Прощай, оружие!», но на этот раз возвышенность показалась ему к месту.) И, насколько мог видеть глаз, славный снег окутал почти всю землю. Славный снег лежал кругом, пока он был в доме, ужинал, танцевал с Констанс и Джин и сидел в одиночестве, опустошая один стакан за другим. Он вздохнул, но не слишком глубоко, зная по опыту, что этого делать нельзя. Вот что было настоящее — погода. Снег и то, во что он превратил все вокруг. Пахотные земли, которые когда-то, немногим более ста лет назад, а то и меньше, были пустыней, где обитали лишь кристально честные индейцы, пантеры и барсы. И сейчас еще уцелело кое-что из экзотики. Глубоко под снегом спали гремучие змеи, гадюки и медянки. Прогремел винтовочный выстрел, за ним второй, значит, показались олени, а в немецкой части Пенсильвании жили семьи, которые не говорили по-английски. Он вспомнил, что во время войны, когда была объявлена мобилизация, ему рассказывали про семьи, что жили на границе их округа с округом Беркс: они не только не слышали ничего про войну, но и в Гиббсвилле-то многие из них никогда не бывали. Из этого одного можно было сочинить целый рассказ. Жаль, что он не порасспросил о них поподробнее. И тут же принял решение разузнать побольше про родную землю, разведать про ее особенности. Почему это кентуккийцы считают, что только они истинные хранители старины? «Я люблю наш край», — заключил он.

— Добрый вечер, сын мой, — сказал чей-то голос.

Джулиан обернулся. Это был отец Кридон.

— Добрый вечер, сэр. Хотите сигарету?

— Нет, спасибо. Я курю сигары. — Из старого портсигара черной кожи священник вынул сигару и серебряным ножичком отрезал ее конец. — Как дела?

— Превосходно, — ответил Джулиан. — Нет, по правде говоря, далеко не превосходно. Вы, наверное, слышали о том, что я натворил вчера с вашим приятелем?

— Слышал. Вы говорите про Гарри Райли?

— Ага.

— Не мое это дело, конечно, — продолжал монсеньор Кридон, — но на вашем месте я не стал бы особенно беспокоиться. Не думаю, чтоб Гарри случайно не пришел на танцы, но человек он разумный. Идите к нему, извинитесь, покажите ему, что действительно считаете себя виноватым. Он позволит себя убедить.

— Я уже ходил. Миссис Горман не рассказывала? Я сегодня ходил к нему, но он не пожелал меня принять.