Все люди — враги - Олдингтон Ричард. Страница 62

В Риме была сильнейшая гроза со сплошной завесой ливня, но перед самым Кассино, на закате, тучи вдруг расступились и в величественном апофеозе грозно-пурпурных и иссиня-багровых тонов Тони увидел виноградники, еще желтеющие поздней листвой. В Неаполе, устало поднимаясь на борт парохода, он почувствовал теплое дыхание южного морского воздуха и увидел звезды над причудливым абрисом холмов Сорренто.

Два человека в касках с примкнутыми штыками «охраняли» крошечную пристань Эа, — как они любят играть в солдатиков, когда нет никакой опасности!

За право сойти на берег взималась чудовищная мзда, и Тони пришлось выдержать очень свирепую стычку с кучером, прежде чем ему удалось сбить цену до суммы, приблизительно в три раза превышающей нормальную. Кучер запросил всего лишь десятикратную довоенную цену, а его кляча и повозка выглядели так, словно были посвящены богам тления. Однако, когда Тони назвал ему адрес, он в каком-то необъяснимом порыве честности сказал:

— Пансион закрыт, синьор.

— Но хозяева еще живут там?

— Да.

— Отлично. Это мои старые друзья. Я загляну к ним, а если они не смогут приютить меня, поищем что-нибудь в другом месте. Avantf! [87] Тони спросил, что у них нового. Ему высыпали целый короб новостей, после чего последовали вежливые расспросы о нем самом. Он не забыл спросить об их родственниках в римском ресторане. Да, мальчики благополучно вернулись с войны, благодарение мадонне и святому Калогеро, и старуха мать, слава богу, здорова, хотя по-прежнему жалуется на свою болезнь. Вино было действительно хорошее, и Тони осторожно отхлебывал его небольшими глотками, зная, как сильно действует такое вино, если выпить его на пустой желудок. Затем он перешел к самому главному: хотя официально их отель закрыт, не могут ли они приютить его на несколько дней? Только на несколько дней — он скоро уезжает обратно в Англию и обещает не причинить им никаких хлопот.

Последовали продолжительные переговоры, из которых выяснилось, что они подвергнутся какому-то чудовищному налогу, если у них в отеле окажется постоялец, и еще более чудовищному штрафу, если они скроют это. Старики колебались и, по-видимому, трусили, но Филомена была на стороне Тони. Разве синьор не старый друг? Ну так вот, он остановился у них как старый друг. А даже, если им при его отъезде что-нибудь и перепадет, что же тут такого? Ведь друзья делают друг другу подарки, не так ли? Да никто об этом и не узнает. Родители все еще колебались. Тогда Энтони вышел, чтобы принести в качестве решающего аргумента свой саквояж и дать Филомене возможность сказать им в его отсутствие, что они будут дураки, если упустят такой хороший случай. Вернувшись, он увидел, что все уже улажено, и пошел со своим саквояжем вслед за Филоменой по белым пустым коридорам с наглухо закрытыми окнами. Перед комнатой, которую когда-то занимала Кэти, он остановился.

— Можно мне занять эту комнату?

— Sicuro [88]. Но разве вы не хотите вашу прежнюю с террасой в конце коридора? Она больше и вид…

— Нет, спасибо. Мне эта комната очень нравится.

Филомена отперла дверь и с громким стуком распахнула ставни, в комнату хлынул солнечный свет.

Ничто не изменилось. Их кровать стояла все в том же углу, под той же красной с голубым мадонной, и та же мебель темного орехового дерева с вычурной резьбой позднего барокко стояла в комнате. Тони быстро повернулся спиной к свету.

— Так вы хотите остаться в этой комнате, синьор? Она у нас не из лучших, нам бы хотелось дать вам самую лучшую.

— Я предпочитаю эту, — сказал Тони таким сдавленным голосом, что Филомена с изумлением уставилась на его спину. — Не принесете ли мне воды, я хочу умыться?

— Сию минуту.

Оставшись один, Тони подошел к кровати и бережно провел рукой по железной перекладине, словно она была живым существом, потом остановился у окна, стараясь подавить подступивший к горлу комок и делая вид, что закуривает сигарету, потому что в эту минуту вошла Филомена с белым жестяным кувшином и охапкой постельного белья.

— Я сейчас постелю постель, — сказала Филомена, с любопытством поглядывая на него. — Только надо сначала приготовить вам что-нибудь поесть. Вы, наверное, проголодались — ведь из Англии сюда не рукой подать.

Она, по-видимому, думала, что от Англии до Эа тянется бесплодная пустыня, где нельзя достать никакой пищи, и что Тони, наверное, умирает с голоду.

Ему были знакомы чересчур обильные порции Филомены, и он знал, что она обидится, если он хоть что-нибудь оставит на тарелке.

— Да, я с удовольствием позавтракал бы. Но, знаете, Филомена, я… я был очень болен, и мне запрещено много есть. Разве только чуточку pasta, зелени и фруктов — и поменьше, пожалуйста.

Филомена горестно всплеснула руками.

— Болен? Нельзя много есть? Ах, poverino! [89] Misericordia! [90] Но вы скушаете все, что я приготовлю. Si, si [91]!

И она бросилась вон из комнаты, не переставая твердить poverino и Madonna santissima [92].

Когда Филомена удалилась, в комнату снова хлынула глубокая волна тишины. Тони запер дверь и бросился ничком на постель, закрыв лицо руками.

— Кэти, Кэти, о Кэти! — громко шептал он.

Вся его усталость, отчаяние, жгучая душевная боль и тоска, невероятное изнеможение, после того как он столько лет старался сохранить твердость, искусственно подбадривая себя, сознание полного краха и окончательной невозвратимой утраты — все это захлестнуло его, как громадная неудержимая волна.

Он не выдержал и громко зарыдал, не стараясь даже из гордости преодолеть свою слабость и свое бессилие.

— Кэти, Кэти, кто бы мог подумать, что дойдет до этого!

«Это» было его второй смертью.

Придя в себя, Тони некоторое время сидел неподвижно, ничего не ощущая и не сознавая. Всякая способность к переживаниям была временно утрачена, и в душе его наступило мрачное затишье, которое обыкновенно следует за сильной бурей. Когда Филомена позвала его завтракать, он сошел вниз с чувством полного безразличия и спокойствия, разговаривал и шутил с ней, когда она, подав завтрак, задержалась у стола. Теперь он уже был в состоянии совершенно естественно спросить ее, помнит ли она синьорину из Вены, которая жила тогда у них.

— О, да, — сказала Филомена. — Как же, я хорошо помню ее, такая graziosa, такая carina [93], совсем не похожая на других немок, с огромными ногами и в уродливых платьях. Да, да. Мы часто говорили о ней и о вас, после того как вы вместе уехали. И мы думали, мы надеялись…

Филомена была слишком тактична, чтобы сказать, что они думали, на что надеялись, а Тони пропустил ее намек мимо ушей.

— Вы потом имели от нее какие-нибудь известия?

— Да. Она прислала нам открытку. Я сейчас принесу ее.

Филомена вернулась с выцветшей открыткой, на которой была изображена одна из аллей Пратера.

— Прочтите ее, синьор, прочтите.

— Можно? Благодарю вас.

Открытка была из Вены от 22 декабря 1914 года и написана по-итальянски. Ни слова о войне, только новогодний привет и пожелания, чтобы наступающий год оказался для всех более счастливым. И вдруг Тони почувствовал, что он еще настолько жив, чтобы ощутить внезапную мучительную боль, так как следующая фраза гласила: «Помните ли вы моего кузена синьора Антонио? Не писал ли он вам? Если у вас есть его адрес, я была бы вам очень благодарна, если бы вы мне прислали его».

«Какой же я был дурак, — подумал Тони, — ведь Австрия вступила в войну с Италией только в июле 1915 года. Если бы я догадался написать сюда, мы могли бы еще долгое время поддерживать друг с другом связь и условиться о встрече после войны. Очевидно, не получая от меня писем, Кэти подумала, что я оставил им свой адрес, а может быть, она просто хотела узнать, не пришло ли ей сюда письмо от меня», Он взглянул на адрес Кэти — это был тот же самый дом, который он нашел пустым в Вене.